Чуть удивилась,
но не растерялась:
— А, ты вернулся?—
В ней во всей была
насмешливая умная усталость,
которая не грела и не жгла.
43
— Решил остаться?
Измененье правил?
Начало новой светлой полосы?
Я на минуту.
Я часы оставил.
— Ах, да,
часы,
конечно же часы... —
На стуле у тахты коробка грима,
тетрадка с новой ролью,
томик Грина.
румяный целлулоидный голыш.
— Вот и часы.
Дай я сама надену. —
И голосом, скрывающим надежду,
а вместе с тем и боль:
— Ты позвонишь?
Я шел устало дремлющей Неглинной.
Все было сонно:
дворникоз зевки,
арбузы в деревянной клетке длинной,
на шкафчиках чистильщиков —
замки:
Все выглядело странно и туманно:
и сквер с оградой низкою витой
и тряпками обмотанные краны
тележек с газированной водой.
Свободные таксисты, зубоскаля,
кружком стояли.
Кто-то, в доску пьян,
стучался в ресторан «Узбекистан»,
куда его. конечно, не пускали.
Бродили кошки чуткие у стен.
Я шел и шел,
вдруг чей-то резкий оклик:
— Нет закурить?
и смутный бледный облик,
и странный и знакомый вместе с тем.
Пошли мы рядом —
было по пути.
Курить —
я видел—
не умел он вовсе.
Лет двадцать пять,
а может, двадцать восемь,
но все-таки не больше тридцати.
Он был большим, неловким и худым.
В нем с откровенной нервной наготою
соединялось очень молодое
с усталым и уже немолодым.
И понимал я с грустью нелюдимой,
которой с ним я был соединен,
что тоже он идет не от любимой
и этим тоже мучается он.
И тех же самых мыслей столкновения,
и ту же боль, и трепет становленья,
как в собственном жестоком дневнике,
я видел в этом странном двойнике.
Я размышлял, сводил с собою счеты,
но, как я сам себя ни обличал,
был мир, как обещание чего-то,
и я собою что-то обещал.
Все было обещаньем:
листьев шепот,
движенье низких белых облаков,
шуршанье шин,
скрип веток,
метел шорох.
постукиванье чьих-то каблуков...
И охватили сонные кварталы,
и умывались улицы водой,
и люди шли,
и в городе светало,
и был еще я очень молодой.
1957
* * *
РЫЦАРИ ИНЕРЦИИ
Они остались прежними, как вещи.
Попробуй-ка в них новое внедри!
От многого отказываясь внешне,
они все те же самые внутри.
Им понимать все новое не к спеху,
или понять, вернее, не хотят,
и старыми доспехами успехов
они еще бессмысленно блестят.
Я вижу положения их трудность,
я вижу обреченность их забот,
когда,
усердно сплачиваясь,
трусость
на смелость справедливую идет.
Их кони постарели,
пооблезли,
не те манеры, что в былые дни,
и плохи их дела сегодня,
если
боятся боя честного они.
1956
* * *
Давай поедем вниз по Волге,
а может, вверх по Ангаре.
Давай поверим, как помолвке,
в дороге встреченной заре.
Давай увидим ночью где-то,
как, проплывая чередой,
дома,
дома
на сваях света
стоят над черною водой.
Пусть, вместе нас еще не зная,
вдруг поглядит из ивняка
вся очень добрая,
родная,
вся очень русская
Ока.
Пусть и Сибирь с второй Окою,
и ярославские стада...
Пусть земляникою сухою
повеют курские стога.
Но нс забыть тревоги века,
их, как репейник, отцепя.
Нам от раздумий не уехать,
как не уехать от себя.
Меняясь,
реки,
стены,
горы
проявят схожесть многих душ,
и будут люди,
будут споры
и дружб немало
и недружб,
и очертанья новых строек,
и восхищение без фраз,
и немота признаний строгих,
что мало знаем мы о нас.
Вокруг события большие,
вокруг великая страда...
А впереди —
все шире,
шире
большая, добрая страна.
Летая,
сея,
строя зданья,
мы за нее ведем бои,
и нет без этого призванья,
и нет без этого любви...
1955
* * *
Рассматривайте временность гуманно.
На все невечное бросать не надо тень.
Есть временность недельного обмана
потемкинских поспешных деревень.
Но ставят и времянки-общежитья,
пока домов не выстроят других...
Вы после тихой смерти их
скажите
спасибо честной временности их.
1956
* * *
НОВАЯ ТРАВА
Сосульки виснут по карнизу.
Туманны парки и строги.
Водой подточенные снизу,
сереют снега островки.
Я вижу склоны с буроватой,
незащищенно-неживой,
как будто в чем-то виноватой,
той, прошлогоднею травой.
Она беспомощно мешает,
хотя бы тем, что не нова,
а в глубине земли мужает
другая — новая трава.
Она не хочет опасаться