С первыми лучами солнца забили барабаны. Горнист заиграл зорю. День обещал быть холодным и ясным.

Капитан встречал зарю у изголовья умирающего сына. За ночь новые морщины появились на лбу Брауна. Он страдал не за себя, — к своей судьбе он был равнодушен. Его пугала участь людей, пошедших за ним, доверивших ему свою судьбу.

Тишина в пожарном сарае прерывалась только криками, долетавшими из-за стены, да стонами Оливера. Один из заложников, бывший когда-то фельдшером, осмотрел его рану. Оливер был безнадежен. Фельдшер произнес с профессиональным спокойствием:

— К утру ему станет легче.

Ему никто не поверил. Все знали, что рассвет несет не выздоровление, а гибель.

Оливер, задыхаясь, просил отца прекратить его мучения, пристрелить его.

— Нет, мальчик, потерпи немного, я уверен, тебе станет лучше, — нежно говорил ему капитан.

Но наступил момент, когда этому перестали верить и отец и его раненый сын. Тогда Браун положил руку на спутанные волосы юноши и повернул к себе его тонкое, почта девическое лицо.

— Слушай меня, Оливер, — сказал он глухо, — если ты умрешь, ты умрешь славной смертью, сражаясь за свободу. Если ты должен умереть, умри, как мужчина.

И Оливер затих. Он уже не стонал и не просил, чтобы его пристрелили. Только когда за стеной раздалась частая барабанная дробь, он вдруг приподнялся, словно хотел вскочить, и тут же упал навзничь. Что-то заклокотало у него в горле, голова свесилась на грудь. Джон Браун вздрогнул, пристально посмотрел на его мертвое молодое лицо и опустился на колени.

Обстрел начался не сразу. Морская пехота еще пила кофе, еще завтракала, и к голодным бойцам доносился запах поджаренного хлеба и каши, доводивший их до исступления. Позавтракав, солдаты неторопливо разобрали ружья, откуда-то притащили бревна и соорудили из них таран, к воротам арсенала подкатили небольшую пушку.

Бойцы Брауна угрюмо следили за этими приготовлениями. Из пожарного сарая были видны дома, окружающие арсенал. Из всех окон торчали головы любопытных. Сотни зрителей висели на заборах и на деревьях — все жаждали присутствовать на заключительной сцене этого спектакля. Лишь бы не пропустить ни малейшей подробности финала! «Сыны Виргинии» криком и свистом торопили и подзадоривали моряков:

— Ну-ка, начинайте вашу охоту! Затравите нам этого старого волка — Брауна!

Время шло, а обстрел все еще не начинался. Дело было в том, что командование никак не могло решить, кому же вести атаку.

Полковник Ли, одетый в обычное штатское платье, пререкался с полковником Шрайвером, командующим мэрилендской милицией. При этом у обоих на лицах играли любезнейшие улыбки. Быть может, полковнику Шрайверу угодно взяться за это дело? Но полковник Шрайвер охотно уступит эту честь своему уважаемому коллеге, тем более, что коллеге платят за его работу.

— Лейтенант Грин, — сказал, потеряв терпение Ли, — не возьмете ли вы на себя честь выбить этих людей из их гнезда?

Грин, молодой офицер, бывший накануне парламентером, приложил руку к кепи и поблагодарил полковника за высокое доверие. Потом он отобрал наиболее рослых моряков. Тысячи глаз следили за каждым его движением. Грин чувствовал себя, как актер в ответственной роли. Он приказал раскачать таран и пробить ворота арсенала. Раздался глухой удар, похожий на выстрел из пушки. Однако ворота, хотя изрешеченные пулями, но припертые изнутри пожарными машинами, не поддавались.

Джон Браун в последний раз оглядел своих бойцов. Их оставалось пятеро.

Черное лицо «Наполеона» отливало синевой. Запачканная кровью повязка косо перерезала лоб. У остальных были хмурые, закопченные и сосредоточенные лица. В углу, как груда тряпья, валялись скорченные от страха заложники. В эту, казалось бы, неподходящую минуту Браун вдруг вспомнил себя мальчиком. Вот он, конец Аннибаловой клятвы! Что же, он честно прошел свой путь! Но люди… такие молодые, такие восторженные храбрецы! Он сморщился от охватившей его жалости.

— Друзья, постараемся как можно дороже продать нашу жизнь, — сказал он. — Своей кровью мы смоем преступления этой страны. Своей жизнью мы добудем свободу угнетенным! Мужайтесь, люди!

Страшный залп прервал его слова. Со стен посыпалась штукатурка. Густая известковая пыль смешалась с синим дымом.

— Долой рабство! — закричал в каком-то исступлении Коппок. — Стреляй, ребята!

Затрещали выстрелы. Пули пригоршнями били в стены. Дым затемнил небо. Вой, крики, гром — все смешалось.

— Да здравствует свобода! — кричали бойцы сквозь грохот залпов. — Да здравствует свободная республика!

— Смерть неграм! Долой аболиционистов! — доносилось к ним из-за стены.

С визгом забила картечь. Одна стена была пробита, и в широкое отверстие летел свинец. Огонь не прекращался.

Свинцовый дождь скосил Тида, потом добил раненого Лимена. «Наполеон», стиснув зубы, сторицей отплачивал за убитых товарищей. Снова бешено забил набат. Капитан и негр стреляли, почти не целясь, но каждая их пуля укладывала кого-нибудь из синих. Волосы Джона Брауна, как дымное облако, поднялись над лбом, борода была растрепана. «Наполеон» крепко обмотал вокруг шеи красный шарф, лицо его осунулось, глаза были воспалены. Он механически взводил курок, не чувствуя своего левого локтя и правого плеча и обжигая пальцы о раскалившийся ствол ружья.

Лицо капитана приняло величаво-торжественное выражение.

— Последняя минута близка. Спаси, господи, наши души!

Ворота затрещали — моряки били по ним кузнечными молотами. Сквозь щели уже видны были погоны офицеров и потные лица солдат.

— Сейчас конец, капитан.

Только один засов сдерживал ворота. Артиллерия работала не умолкая. Три оставшихся в живых бойца стреляли наугад. Наконец, ворота упали, и во двор хлынула синяя река мундиров. И сразу утро превратилось в ночь. Теперь уже никто не стрелял. Шла беспорядочная свалка, мелькали сабли и кулаки. Исступленно кричат и визжат заложники, они рвут из рук солдат оружие, они тоже хотят расправиться с этими проклятыми ворами негров, которые двое суток держали их в плену!

«Наполеон» заслоняет своим телом капитана. Он мечется в распахнутой рубашке, из которой выглядывает его широкая черная грудь. Прищурив один глаз, он стреляет почти в упор в офицера, но десятки рук вышибают у него револьвер, и синие мундиры повисают на нем со всех сторон. «Наполеону» удается сбросить с себя четверых, но еще десять наваливаются на него. Синий барахтающийся клубок долго катается по земле, прежде чем солдатам удается связать негра.

Джон Браун бросается к нему на помощь, но перед ним вырастает Вашингтон. Аристократ хочет свести счеты с этим узурпатором, захватившим саблю его предка. Он зовет лейтенанта Грина:

— Сюда! Сюда! Вот он, Осоатоми! Вот он!

— На, получай, старый бродяга!

И лейтенант с размаху ударяет Брауна саблей по голове. Офицер увлекается, злоба ослепляет его, и он уже без разбору колотит и колотит по этой старой, белой голове.

— Долой рабство! — кричит Браун и падает лицом в землю.

Льюис Вашингтон наклоняется над упавшим и, стиснув зубы, вырывает из его безжизненных рук драгоценную реликвию — саблю Фридриха Второго.

Очнувшись, Браун увидел над собой свинцовое октябрьское небо. Он был неприятно поражен, — разве он не мертв?

Мысли увязали в тумане, мучительно болела голова. Тотчас же над ним склонилось несколько чужих лиц — холодно любопытных или злорадных.

— Мистер Браун, отвечайте на вопросы: кто послал вас сюда?

Губернатор Уайз, седой и щуплый, вытянул шею, чтобы лучше слышать ответ. Убитых и раненых брауновцев сложили на земле у наружной стены арсенала. Моряки, взявшись за руки, с трудом сдерживали напор толпы. Любопытные старались прорваться, чтобы увидеть вблизи этого легендарного Брауна. Сквозь плечи и спины моряков им видны были только спутанные свинцовые волосы и кровь, запекшаяся на белой бороде лежавшего. Перед зрелищем распростертых тел передние ряды замолкли. Между тем задние продолжали напирать, и хриплые голоса «сынов Виргинии» озверело ревели: