— О грозный владыка безбрежных степей! Я не нуждаюсь в толмаче. С малых лет рос среди булгар и выучился речению кипчакскому. Я посол сына Новгородского посадника Довмонта-Никона Темного. Посадник Довмонт самолично снарядил меня в путь и приказал: «Поговори с высоким ханом, что властвует над степью, ознакомься с народом. Можно ли будет нашим торговым людям ездить сюда?» Меня сопровождают два служителя от нашей веры.
— Добро пожаловать! Для тех, кто честен душой и добр сердцем, у нас всегда открыты ворота. Передай своему господину посаднику Дауы-молу[17] — сказал Иланчик Кадырхан. — Мы не желаем ни смуты, ни вражды. Да продлятся мир и благодать на земле!
Мысли правителя были, однако, совсем о другом. «Почему у посла косы? Может быть, это баба, переодетая мужчиной? И лицо нежное, тонкое, и взгляд жадный, так и лезет в душу иноверец…» Правитель вздохнул, помянул про себя всевышнего.
— Вот грамота посадника Довмонта!
Посол Добромир вытащил из-за пазухи свиток, дотронулся до него губами, сделал поклон и, развернув желтоватую бумагу с крупными непонятными буквами, начал громко читать:
— Посадник земли Новгородской Довмонт передает Иланчику-посаднику в дар берблуда…
Кадырхан понял так: владыка живущих на севере Урусов отправил своего посла к хану кипчаков с благим намерением. В знак дружеского расположения посылает дар — верблюда. Хочет жить в мире и дружбе, как подобает добрым соседям.
Что ж, да будет так. Только… проделал посол многомесячный путь, а пригнал одного верблюда. Как это понять? У кипчаков этому добру числа нет. Сколько верблюдов одичало у них из-за того, что присматривать за ними некому. Неужто у урусов ничего другого не нашлось? А может, Дауы-молу — посаднику задиристому хотелось над ним посмеяться? Странно, странно… Кадырхан уставился в одну точку, размышляя. Глубокие морщины изрезали его лоб, однако он старался не подавать виду, что чем-то озадачен.
Посол отчего-то вдруг заерзал: то ли не по себе ему стало под тяжелым взглядом правителя, то ли остался недоволен собой — кто знает. Он сделал жест, означающий: «Я сказал все», легко поднялся, собираясь покинуть дворец. Перевязав грамоту шелковым шнурком, он протянул ее почтительно хану, коса при этом движении упала на грудь. Правитель взял грамоту, прислонил к трону — знак согласия и мира. Потом, хлопнув в ладони, подозвал к себе старика визиря.
— Посаднику Дауы-молу и Добромиру, рожденному в озерах и топях, подари косяк отборных коней, а в знак нашего благоволения дай заговоренную саблю с надписью из Корана. Еще пошли ему провожатого до города Сыганак. Пусть вернется на родину довольный и облагодетельствованный. — Подумав немного, правитель добавил: — А верблюда, дар урусов, передай дворцовому верблюжатнику. Пусть войдет в тело…
Все понявший Добромир вспыхнул от благодарности, лицом просиял. Легко согнувшись в поклоне и плавно поведя рукой, он вышел. За ним, пятясь, потянулись епископы.
«Видит аллах, посол этот — баба, — уже с уверенностью подумал Кадырхан. — Что нужно от меня посаднику урусов, что посылает женщину? Что он затевает?» В душе правителя точно волки завыли. Он вообще не любил принимать послов и сейчас мрачно насупился, усы встопорщились. В это мгновение он ненавидел всех этих изысканных, лукавых говорунов, бездушных, лживых и коварных, которые бездомными бродягами мотаются по белому свету, выполняя приказы и осуществляя замыслы своих властителей. Он презирал их наигранную улыбку, скользкий взгляд. Получив подачку, они обычно жадно заглядывают в глаза. Чудилось ему, что все эти люди сплошь соглядатаи, предатели и шпионы…
По приказу старика визиря впустили посла страны уйгуров, прибывшего за куном — платой за убийство. У порога встал огромный, с юрту, чернолицый детина. Даже не поклонился, а только приложил руку к груди. Он казался прокопченным насквозь: и лицо, и глаза отливали черным недобрым блеском. Густым басом пророкотал посол положенное приветствие. Что-то недоброе, вызывающее почудилось в его голосе. Кадырхан все еще находился под впечатлением от встречи с непонятным послом урусов и насупился:
— Добро пожаловать!
— Да благословит вас аллах!
И сразу загудел посол на весь огромный дворец:
— Билгиш Туюк-ок — мое имя. Я верой и правдой служу султану Бауршику, потомку Туйе-палвана. Для врагов его я — меч карающий, для друзей — жаркое объятие. Можно отсечь голову, но вырвать язык истины нельзя. Уйгуры и кипчаки испокон веков живут бок о бок, в мире и согласии, как две струны одной домбры, как два лезвия меча. Такова воля всемогущего. И если мы хотим, чтобы мир и лад между нами продолжались и впредь, нужно, чтобы сердца наши были открыты, а неприязнь и ненависть не омрачали наши души. Будем же откровенны и честны друг перед другом!
Выпалив все это одним духом, Билгиш Туюк-ок шумно перевел дыхание и исподлобья, точно бодливый бык, уставился на грозного повелителя.
Иланчик Кадырхан стал мрачен, как грозовая туча. Он весь напрягся, точно беркут, готовый камнем ринуться на матерого волка. А посол продолжал:
— В те далекие времена твой предок по имени Тоган в поединке нечестно убил предка моего повелителя султана Бауршика — славного батыра Туйе-палвана. Пока Бауршик еще не очутился в объятиях черной земли, он не может забыть унижение родовой чести. И я приехал за куном — мздой за убийство. Чтобы достойно помянуть дух нашего предка, ты должен дать на поминки один ок кобылиц-трехлеток, а нашим храбрым джигитам на забаву и утешение — сорок одну девушку. Такова наша цена, и так только погаснет ненависть и заглохнет обида в сердцах наших.
Билгиш Туюк-ок насупился, нахохлился, разом высказав и привет, и ответ, и прошение, и решение. Лицо его стало жестким, непроницаемым, словно обтянутое сыромятной кожей. Ясно было всем, что не для мира посылают таких людей, про которых говорят: пырни ножом — и капли крови не выступит.
Кадырхан заворочался грузным телом так, что заскрипел трон, устремил пронзительный взгляд на посла. Тот сразу отпрянул, будто сорока, на которую навели лук.
— Уж если ты решился на вражду, то говори хоть честно, Билгиш Туюк-ок. Мой славный предок Тоган не исподтишка убил Туйе-палвана, а сразил его в батырском поединке. Сам ты это подтвердил. А в таком случае, как известно, мести не бывает и кун не взимается, Билгиш Туюк-ок не нашелся, что ответить на эти прямые слова, и, видимо, не знал, что делать дальше. Набрав полную грудь воздуха, он выпалил:
— Мне велено не признавать между нами перемирие. Или кун, или кровь — выбирайте!
— Коли так, докажи свою правоту и выбирай затем сам!
— Твое поведение беду накличет…
— А может быть, твой хозяин желает утолить месть в новом поединке? У Тогана есть среди нас потомок— Ошакбай-батыр. Пусть Бауршик померится с ним силой и отвагой. Победит — воля аллаха. Мы за гибель взыскивать кун не будем!
— Твое поведение беду накличет!
— Ты что, безумец?! Священным духом предка торгуешь? Как презренный торгаш выгоду ищешь?! От такого унижения тленные кости твоего предка пеплом развеются?! Зачем поганишь имя своего смелого пращура?
— Тоган обманом, исподтишка вспорол ему живот. Слова очевидца, столетнего старика, звучат в моих ушах. Да и нож, обагренный кровью, при мне!
Туюк-ок пошарил за пазухой. Видно, заведомой наглостью хотел вывести из себя повелителя кипчаков. Это было откровенное оскорбление. Кадырхан закрыл глаза и увидел, как хватает собственноручно посла за шиворот, приподнимает, как треух-тымак, и вышвыривает за чугунные ворота Салтанат Сарая… Не-ет… Он только хотел так сделать и даже вообразил, как это делает, но на самом деле сдержал себя. Не приличествует хану, как неразумному юнцу, поддаваться необузданному гневу.
— Есть старая книга, в которой правдиво описан поединок наших предков, — спокойно сказал Кадырхан.
— Какая еще книга? — насторожился Билгиш Туюк-ок.
Хисамеддин по знаку правителя развернул белый холст, достал огромную кожаную книгу, подал изумленному послу. Ни одной буквы не различавший Билгиш Туюк-ок опасливо подержал книгу, погладил обложку, полистал и положил, не зная, что делать. Потом снова взял, почему-то понюхал и опустил на правое колено. Правой ручищей он полез за пазуху, вытащил маленький, продолговатый сверток, медленно развернул, извлек крохотный — точно игрушечный — кинжал. На кончике лезвия темнело пятно забуревшей крови. Посол вложил кинжал в книгу и дрожащими руками возвратил ее Хисамеддину. Это означало: ты дал эту книгу, я возвращаю ее с ножом. Мира нет и быть не может, отныне мы — враги. По обычаю, книгу полагалось отдать правителю, однако посол, по-видимому, испугался ханской ярости.