Охранник просиял и развернулся, чтоб уйти.

— Подожди, — одёрнул его Киан, — пленник не заговорил?

— Нет, лэрд, — покачал головой воин, — прикажете допросить ещё раз?

— Не надо, — жестко приказал барон, прекрасно представляя себе, что ребята охотно устроят для себя внеочередное грубое развлечение, а тщедушный объект истязаний может такого обращения и не пережить — в то время как государю надо предъявить хоть какой-то положительный результат их поездки, — дать воды с усыпляющим зельем. Еды не давать. Через пару дней мы будем в Мерелли — там уж все кому положено сами решат, что с ним делать.

Когда закончили полыхать ветки, и на рдеющие угли водрузили три толстых бревна, которые будут тлеть и обогревать их всю ночь, не давая дыма, Киан поднялся, отставив миску от сытной похлёбки — пусть жирной и пресной, зато восхитительно горячей, и, не пожелав спокойной ночи, удалился в палатку. Ему неинтересно было видеть, что произойдёт дальше. К сожалению, не слышать ему никто не предлагал: дальше от костра палатку ставить было боязно, да и холод перед рассветом проберётся под плотную ткань полога. А заснуть под то, что сейчас устроит охрана, всё равно не представлялось возможным.

Неподвижного гонца свалили во вторую, общую палатку, прикрыв для вида одеялом — хотя все, в общем-то, сомневались, что тому есть хоть какое-то дело до ночной прохлады.

Из оставшихся у костра, именно подбитый кавалерист был за главного. Он и удостоился чести толкнуть в освещенный круг связанного пленника.

— Успокоительный отвар — хочешь? — с вкрадчивым участием спросил один из воинов. Пленный остервенело замотал головой, что-то быстро зашептав и слепо вертя головой.

— Ты заснёшь чудесным спокойным сном, — увещевал второй, в то время как кавалерист шустро запустил руку в надорванный ворот простецкой рубахи в которую был облачен парень. Он и правда был худым до болезненности. Высокий, что было совершенно незаметно, когда он согнулся из-за связанных рук и непривычной езды на лошади, но явный подросток — даже мышцы ещё не приобрели хищной твёрдости, не говоря уж о благородном, спасающем от холода жирке — коего не было и в помине.

— Кия-но-Тарден! А-ги-рэв-ва!! — простонал парень, и голос не слушался, потому что за последние три дня, кажется, был сорван. Эта фраза со временем стала единственным, что он повторял, с усердием праведника, молящегося неведомым им богам. Из всего его лепета храбрые воины худо-бедно научились различать шепот «аи» — что означало согласие, и «ги» — что, по видимому, означало «нет».

— Не хочешь? — с деланным удивлением переспросил кавалерист, шаривший рукой по безнадежно сжавшемуся телу, — а вот давай-ка, вспоминай, как говорить нормально — может, что и выйдет… толковое.

Оставшиеся двое захохотали. Пленник закусил губу.

Кавалерист, между тем, стянул через голову его хламиду, обнажив болезненно худое тело, обильно покрытое ссадинами и синяками, и потянулся к грубым штанам, перехваченным в талии веревкой какого-то вычурного плетения.

— А-ги-рэв-ва… — в который раз безнадежно выкрикнул тот, и замолчал, скорчившись и повернув к теплу костра худое лицо, скрытое повязкой и неопрятными патлами тёмных, пропитанных пылью, волос.

Кавалерист, для виду, потрепал его по щеке, как бы стараясь ободрить. Потом быстрым движением левой, здоровой руки, распустил шнуровку штанов и, не обращая внимания на товарищей, жадно следящих за происходящим, несколько раз облизнул пальцы и обхватил собственный напряженный член. С минуту вдумчиво предавался процессу, потом ударом ноги в голень повалил парня на колени и всё ещё плохо движущейся правой, приподнял его голову за подбородок. Узкая чёрная повязка надёжно скрывала глаза, но он помнил, что они у мальчишки голубые. А когда ему больно, наверное, становятся пронзительными и отчаянными…

Его губы были красивыми… до того как по ним прошлась латная перчатка. Теперь же, бесформенные, с кровавым потёком снизу, они всё равно оставались манящими — ведь можно было представить, что они всё такие же полные и чётко очерченные, как тогда, когда они впервые его увидели. И вообразить, что он сам, намеренно, по-кошачьи изгибает спину, а вовсе не потому что потянул к земле конец веревки, связавшей руки за спиной — в то время как шершавые ладони воина удерживают подбородок, жестко и властно, не давая опустить голову.

Кавалерист ткнулся в эти губы своим возбужденным началом. И мальчик, противясь, выдал стон, от которого мурашки поползли по спинам зрителей; но для них это было не отвращение.

Краем глаза кавалерист видел, как они распахнули друг на друге одежду, и распластались около костра, сначала постоянно оглядываясь на них, стремясь уловить хоть немного похоти от молодого неопытного парня, потом — плюнув, и занявшись друг другом. Быстро, резко и без нежностей. Воинам нужно это — чтобы расслабиться.

Он ощутил, как пленник рефлекторно сглатывает, стараясь избавиться от неестественного проникновения. Голова мгновенно закружилась, и он со стоном оторвался от своей добычи, глядя, как тот судорожно кашляет, отплевываясь от его семени. Маленький развратный котёнок. Да ему бы цены не было в столичном борделе — если б конечно, кто-то взял на себя труд его обучить чему следовало.

Обнимавшиеся охранники тоже уже кончили, наспех вытерев об траву руки и, не спеша, застёгивали куртки. Он должен был первым стоять в дозоре. Поэтому вынул из седельной сумки бутылочку со снадобьем, подумал — и достал вторую — с крепким спиртным.

Смешал в кружке равные доли, и протянул пленнику.

— На, выпей. Сегодня я тобой вполне доволен, — тот начал пить, стараясь задержать дыхание, и не смог. Снова закашлялся, смесь крепленого вина со снотворным потекла по подбородку и шее… если бы не чёртов приказ! Если бы не идиотский приказ не трогать пленного — о, он бы знал, что делать с этой мордашкой. И даже несуразное угловатое тело не стало бы помехой… а впереди ещё две ночи до Хатервинга. И ему придётся — как ни крути — милостиво дать возможность подчиненным насладиться их общей добычей. А там и отдать Королю. А жаль — он бы себе оставил такого чудесного раба.

Кавалерист сплюнул, сам отпил вина из бутылки, заткнул пробкой, и швырнул товарищам.

— Идите спать, бездари, — проворчал он, усаживаясь, возле костра. Пленника, натянув рубаху обратно на рёбра, в стороне от костра привязали к небольшой осинке. «Хоть бы одеяло ему, — мельком подумал кавалерист, — а то к утру совсем околеет». Он подождал, пока в палатке угомонятся засыпающие воины. Потом снял тёплую, подшитую короткой шерстью, куртку, и набросил на спину дрожащего парня.

— Спи, — сказал он, как мог, внятно и убедительно, — Скоро приедем — недолго осталось.

И он сам не знал, что скрывается за этим «недолго».

Сомнение копошилось лишь на самой глубине сознания — слабое, безвольное и какое-то постыдное. Рона перевернула тонкую страницу; почерк писца был неразборчивым, так что девушка возблагодарила того, кто изобрёл книгопечатанье. Нет, в самом деле, ну не дали боги таланта к каллиграфии — ну хоть не порть хорошую вещь, подправь при помощи магии. Кроме того, почерк постоянно менялся — очевидно, когда один писец опускал руки, второй немедленно брался дописывать ценный толмуд. Может, это военная хроника? А то она так и не посмотрела, что читает — взяла со стола в кабинете…

Сегодня с утра ей попался Ингар. И хорошо, что коридор был широкий: бедный так шарахнулся, и до того выразительно прятал глаза, что Роне стало его просто по-человечески жалко. Хорошо всё-таки, что они увиделись — приятно же знать, что любимый вообще-то жив-здоров, хоть и ведёт себя как полный придурок.

«Хватит, — тёплый червячок сомнения встретился с окованным сталью каблуком решимости, — какой он тебе «любимый»?! Любимые так не поступают. И вообще, ничто не вечно. Мне бы только узнать, кто та стерлядь, которая свела любовь всей моей жизни на нерест…»