Демидов тем временем оглядел ошмётки строгановского воинства.

— Граждане! Россияне! Отчего деспотам служили, православную кровь проливали? Османы русскую землю топчут, ляхи чают на престол русский нового самозванца усадить! Кто со мной, за веру нашу православную и Отечество? Силой никого неволить не буду. У кого кишка тонка — все по домам. А мы пойдём на Москву! Долой богопротивное Правление! Долой палачей из Благочиния! Кликнем царя нового, народу любого! Виват, Россия!

Из парового бронехода вылез Ефим и с уваженьем глянул на передний лист, весь в пулевых занозах, но целый. Слава Богу, никто не сподобился ядром ударить. Подошёл чумазый от пароходного дыма Мирон.

— Как машина-то, батя?

Черепанов-старший глянул на жирный закопчённый бок, огромное заднее колесо и чёрные борозды на влажной осенней земле.

— Ремонту дня на три. Шестерням конец, ось мортирной батареи разбита вся.

— Так и в моей не лучше. Вода кончилась, под пулями не долить. В котле дыра, да и шестерни как у тебя. Час баталии — неделю ремонта.

— Зато добыли победу-то, богатыри! — Демидов услышал конец разговора мастеров, спрыгнул с коня по-молодецки, словно кавалергард, и обнял Черепановых, не чураясь замарать камзол о смазочный жир. — Дальше — легче. Разбежалась гвардия фюрера. А пароходы сохраните. Даст Бог, на басурман их направим. Бить своих — грех, хоть и пришлось.

Приняв с благодарностью начальственную похвалу, застенчиво улыбаясь в лопатистую бороду, Мирон вдруг потемнел лицом, от минутной радости не осталось и искорки. Посечённые пулями из картечниц впереди пароходов лежали люди.

— Батя…

Ефим стянул с головы измазанный углём картуз. У горячей топки и в тесноте он вперёд не глядел, хоть понимал, что бронные дилижансы не для потешного дефиле выделаны. Ясно же, не распугай невиданные машины республиканских молодцов, море крови бы пролилось, и куда большее. Однако то лишь в предположении да в уме, а тут мёртвые тела, страшные свидетели, что на душу лёг грех несмываемый.

Схоронив погибших, не разбирая, за чью сторону голову сложили — все люди русские, православные, да трофеи разобрав, армия Демидова отдохнула чуток и двинула к Первопрестольной.

Нежный лицом отрок, спасённый Дубельтом отправкой в обоз, глянул на сборы перед маршем и сложил новый стих.

Вот смерклось. Были все готовы

Заутра бой затеять новый.

Войска до самой Москвы не встретили сопротивленья. Сломанные в первом же бою пароходы остались до поры под Муромом, не затрудняя движение. Однако слава о них бежала быстрее конницы. А в Кремле и на Лубянке жгли бумаги, в тюрьмах срочно казнили задержанных. Пестель собрал вокруг себя последний не разбежавшийся казачий полк, нагрузил карету золотом и думал было сказать столице: «жди меня, всенепременно вернусь», когда Строганов встретил его в коридоре, наставив пистолет.

— Алекс! Вас ист дас…

Звук выстрела заглушил последнее слово.

— Правильнее взять тебя под арест. Однако Демидову пришлось бы руки марать. Мои и так по локоть в крови.

Пестель шевельнулся, Строганов выстрелил из второго ствола, снеся фюреру полчерепа. Затем повернулся к двум офицерам.

— Протоколируй, Кюхля, свергнутый вождь пытался сбежать, однако застрелен был. Не забудь по-русски писать. Боюсь, немецкий больше не в чести.

Глава восьмая, в которой некоторые персонажи поправляют личную жизнь

Осенний ветер гонял по Москве не только жёлтые листья, но и обрывки плакатов. «Всѣ на борьбу съ врагами православія!» Или: «Пятилѣтній планъ желѣзныхъ и бочарныхъ издѣлій выполнимъ за четыре года!» А лучше: «Православный! К.Г.Б. и С.С. ждутъ тебя!» И даже такой: «Народъ и Благочиніе едины». Прохожие наступали на них; самые дальновидные обыватели собирали плакатики, дабы сберечь на память о короткой, но яркой эпохе.

Павел Николаевич Демидов короновался на царствие в Успенском соборе Московского Кремля. В день коронации Павел Второй даровал подданным Конституцию, в коей обещал равенство для исповедующих разные верования, запрет на репрессии, всероссийские выборы в Государственную Думу, не сразу, понятно, а когда-нибудь, и прочие хорошие дела. Ну, хотя бы обещал.

Слегка похудевший от многодневного пути в седле да овеянный славой спасителя Руси, он вдруг был обласкан ненаглядной Евой Авророй Шарлоттой, проявившей нежданную пылкость. Посему отвергнутым воздыхателям и нелюбимым мужьям можно дать отличный совет: дамы весьма неравнодушны бывают, когда их кавалер внезапно становится владельцем одной седьмой части земной суши.

Строганову, пребывавшему в ножных железах и спавшему отнюдь не на перинах, о личной жизни задуматься не пришлось, пока Император Всероссийский не повелел доставить узника в кабинет, на коридоре близ которого никак не исчезало горелое пятно самосожжения.

— Присаживайся, родственничек… Хотя что это я, ты, верно, насиделся уже.

— Десять дней — не срок, Ваше Императорское Величество.

— Тут ты прав. И срок тебе придётся отмерить.

Александр Павлович опустился-таки на стул. На каторге хоть будет о чём рассказать — как позволили ему сидеть в монаршем присутствии.

— Итак. Против тебя — исполненные смертные приговоры, составленные Расправным Благочинием в количестве ста тридцати семи штук, десятки тысяч загубленных душ в Клязьменском побоище, полторы тысячи под Муромом, где ты войсками лично изволил командовать. Сселение евреев на юг, потом в Сибирь, они на полста тысяч погибших жалуются…

— Евреи завсегда свои горести преувеличивают.

— Не перебивай царя, Александр. Пусть не пятьдесят, даже одна тысяча. Добавим кавказцев. Итого православных, иудейских да магометанских душ под сотню тысяч набирается. Поэтов великих уничтожил, Нестора Кукольника и Фёдора Тютчева. На единственную петлю хватит? Али пару тысяч не досгубил?

— Всё оно так. А будь в моём кресле Бенкендорф, Пестелем науськиваемый и никем не сдерживаемый, ты бы не десятки — сотни тыщ считал. А то и мильён!

Государь иронически скривился.

— Да видел я твои показанья. Будто лазутчиком себя счёл, во вражий лагерь засланным. Вроде как продолжал работу расправную, а вроде и тормозил. Но ложь это! — Демидов швырнул на столешницу маленький декоративный ножик. Ныне он ничуть не напоминал вальяжного барина, путешествующего из Варшавы иль просящего купеческих вольностей. — Никто тебя к фюреру не послал, стало быть — ответ тебе держать.

Император прошёлся к окну, глянул поверх кремлёвских зубцов, обернулся.

— В твою пользу, Саша, казнь Пестеля. Облегчил мой труд, ибо зарёкся я казнить. Указ о том издам, наверное. Посему умерщвлять отныне могу лишь тайно, внешне к душегубству отношения не имея. Но Пестель что — дрянь человечишко. Сгноили бы его в остроге; та же казнь.

— Выходит, меня там сгноишь? — Строганов неловко повернулся, железки звякнули на ногах музыкой тюремных подземелий.

— Нет, — через паузу заявил Павел Второй. — Тысячи погибших — огромный грех, не искупить его. Однако услуга мне с Пестелем не главная. Ты Пушкина спас, от Бенкендорфа прикрыл. Может, Александр Сергеич всего нашего поколения стоит. И за это тебе спасибо.

— Так что теперь?

— Пока Сибирь. Пишу в бессрочную каторгу, а через пять лет видно будет, — прямо поверх смертного приговора Верховного Трибунала он чёркнул визу о высочайшем помиловании и замене кары. — Отвезут тебя на Енисей, там раскуют. Понятное дело, никаких шахт, живи себе.

— Спасибо, Государь.

— Свечку за здравие поставишь. Кстати, в Сибирь с жёнами можно. На деле не каторга — ссылка у тебя.

— Извини, не успел. Злодейства много времени отняли, — кисло улыбнулся осуждённый.

— Что, и вообще никого?

— Отчего ж. Шишкова Юлия Осиповна. Но в трауре она по усопшему супругу, не время пока.

Демидов качнул головой.