— Но зато все вернется на круги своя, белое назовут белым, черное черным. Опять одно крыло Великой Птицы будет касаться Владивостока, другое — Варшавы.

Он все-таки уговорил Елизавету Антоновну выпить кофе и ударился в воспоминания о прошлом, об исчезнувшем некогда мире. Какие были нравы, обычаи, какие танцы танцевали.

— Мазурка, вальс, кадриль — что за чудо!

Дочь из вежливости слушала отца (он повторял ей это множество раз), потом уступила его настоятельным просьбам станцевать каждый из «чудных танцев». Танцевали, естественно, безо всякой музыки, у каждого она звучала в голове.

Внезапно их последний танец прервался стуком в дверь. Отец с дочерью переглянулись. Антон Алексеевич шепнул:

— Не будете ли вы столь любезны, Елизавета Антоновна, пройти в соседнюю комнату?

Затем подошел к двери, осторожно спросил: «Кто?»

— Антон Алексеевич, — послышался голос. — Это я, Вадим Юрьевич.

В комнату влетел шустрый человек несколько неряшливого вида. Хозяин зашипел:

— Зачем вы здесь? Это опасно, можно вызвать ненужные кривотолки.

— Драгоценный Антон Алексеевич, никогда бы не дерзнул без надобности переступить ваше жилище. Однако непредвиденные обстоятельства вынуждают. Гость осмотрелся, точно боялся, что его кто-нибудь услышит, и сказал:

— Меня послала наша организация.

— В чем дело? — забеспокоился Антон Алексеевич.

— В таинственном убийце.

— Какое отношение его преступления имеют ко мне?

— Ах, Антон Алексеевич, боюсь — самое прямое. Он убивает людей политики. Все они разных взглядов, отражают интересы противоположных структур, но каждый, так или иначе, стремился вмешаться в политическую жизнь Империи. Неспроста все, неспроста!

— Почему, достопочтимый Вадим Юрьевич, вы предупреждаете именно меня?

— Не только вас! Других тоже. Каждого из наших.

— Нет никакого предположения, кто он?

— Ни малейшего.

— А наша разведка?

— Молчит! Уже и полиция втянута в дело, и службы безопасности, и пресса. Я не слышал, чтобы у кого-нибудь из них имелись на сей счет хоть какие-то идеи.

— То, что вы не слышали, еще не значит, что их нет, — попытался унять внезапно возникшую в теле дрожь Антон Алексеевич.

— Возможно, мы знаем не все. Тем не менее, прошу, умоляю: соблюдайте максимальную осторожность. Вы слишком ценный человек для организации.

— Что ж, благодарю, Вадим Юрьевич, за предупреждение.

— Откланиваюсь и ухожу.

Едва за посетителем закрылась дверь, в комнату отца вновь заглянула Елизавета Антоновна. Ее обескуражил подавленный и растерянный вид отца. Он сообщил ей о предупреждении Вадима Юрьевича. Девушка нахмурилась:

— Дорогой отец, вы находите его предупреждение столь серьезным?

— Не знаю, что и думать, милая Елизавета Антоновна. Есть много такого, что действительно настораживает. Люди разные, но их объединяло одно: каждый играл в Старом Осколе собственную игру, так или иначе затрагивающую интересы юга России.

— Недавно вы изволили говорить об услуге, которую оказал нам убийца Дрекслера.

— Не знаю, ничего не знаю! Вчера — Дрекслер. Сегодня можем быть мы. Убийца неуловим! Проникнуть в дом Федоровской, где столько слуг, расправиться с двумя профессиональными разведчиками.

— Почему все уверены, что это дело рук одного человека?

— Умнейшее замечание, Елизавета Антоновна. Возможно, кто-то решил использовать почерк убийцы Федоровской, чтобы свести счеты с Либером и Дрекслером. Только. мне представляется: здесь поработал один и тот же человек. Жесткий и неуловимый. Что делать? Вечером нам снова быть на собрании нашего общества, а как идти по ночным улицам города? Оставил бы вас в гостинице, но безумно боюсь за свое главное сокровище.

— Я могу постоять за себя.

— Это вам только кажется, дорогая Елизавета Антоновна.

— Вооружусь кинжалом, или лучше буду иметь при себе пистолет.

— Не поможет. Дело в том, что мы не представляем: кто он? Под какой маской появится?

— Что тогда делать?

— Ума не приложу.

— А ежели это пустые страхи?

— И такое возможно. Следует серьезно подумать.

— Подумайте, отец. В вашу голову приходят гениальные мысли.

Однако пока в голову Антона Алексеевича никаких мыслей не приходило. Он закрывал глаза и видел одну и ту же картину: марширующие толпы сторонников монархии, звучал знаменитый гимн: «Так за царя, за родину, за веру мы грянем громкое: ура! ура! ура!». Потом он понимал, что все это — кадры кинохроники на большом белом полотне. И вот кто-то ловко разрезал полотно. Появлялся убийца в маске, в руках у него нож.

— Кто ты?! — вопрошал Антон Алексеевич.

Убийца молчал и лишь беззвучно раскрывал рот. Он смеялся.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Горчаков обдумывал, как и где отловить Никиту Никодимовича. Он пришел в театр на свой страх и риск. В данную минуту режиссера здесь может и не быть. А если даже он в театре, охранник-горилла не обязательно пропустит, придумает какую-нибудь причину. Александр ведь не из полиции и не из службы безопасности.

Но повезло! Когда Горчаков подходил к театру, Степанов как раз выходил из служебного входа. Александр сразу крикнул:

— Никита Никодимович!

Глазки режиссера забегали, наверное, он отчаянно думал: куда спрятаться? Потом, понимая, что некуда, покорно двинулся навстречу.

— Мы с вами не договорили, — напомнил Александр.

— Не о чем говорить.

Никита Никодимович достал платок, обтер покатый лоб. Я уже все рассказал, больше мне ничего не известно.

— А как насчет вашего знакомства с Либером?

— С кем? — удивление режиссера было разыграно на редкость плохо.

— С тем господином, которого убили на следующий день после гибели Зинаиды Петровны.

Степанов отшатнулся, стал белым, как полотно, ноги не держали его. И тут на помощь шефу выскочил неутомимый охранник-горилла.

— Опять ты, журналюга?

— Опять я.

— Никита Никодимович, разрешите, я вышвырну его отсюда. А еще лучше испорчу его смазливую «визитку».

— Попробуй! — Горчаков на всякий случай встал в свою любимую стойку. — Обожаю смотреть, как с грохотом падают шкафы вроде тебя.

— Прекрати, Терентий, — с трудом выдавил из себя Степанов. — Человек из газеты. Я обязан с ним переговорить.

Горилла, проворчав под нос угрозы в адрес Александра, все же развернулся и ушел. Горчаков предложил пообщаться в скверике напротив театра. Никита Никодимович, опустив голову, обреченно двинулся за своим мучителем.

— Итак?.. — начал Александр.

— Итак? — переспросил Степанов.

— Насчет Либера.

— Разве он имеет отношение к смерти Федоровской?

— Кто знает. Однако и он мертв.

— Я его плохо знал.

— Настолько плохо, что беседовали с ним как старые друзья?

— Ошибаетесь. Он пришел расспросить о планах работы театра.

— Ой-ли? Я случайно услышал часть вашего диалога. Сейчас, с вашего разрешения, повторю его. Он сказал: «Ничем не выдать себя». Вы ответили: «А если докопаются? Там ведь не дураки». Кто и до чего не должен докопаться?

— Возможно, мы вспоминали какой-то диалог из спектакля. И вообще, говорили ли мы подобное?

— Вы меня считаете за вруна, за недоумка?

— Даже если нечто подобное и было. В конце концов, это мое личное дело!

— Убита женщина, после — еще двое мужчин.

— Я не убивал ни Федоровскую, ни кого другого, — впервые с вызовом ответил Степанов. — Так что, извините!

— Разговора не получается, — констатировал Горчаков.

— Остается одно: описать все в завтрашнем материале. И тогда вам придется объясняться уже в другом месте, с людьми, от которых так просто не отмахнетесь.

— Почему?! — взвизгнул режиссер. — Я не сделал ничего дурного!

Горчаков поднялся, давая понять собеседнику, что разговор окончен. Тот вцепился в его руку:

— Подождите! Я готов вам все рассказать, но при одном условии.

— Каком?