Он пил маленькими рюмками и поэтому быстро напивался. Приходили друзья и начинали вкрадчиво и ласково подбивать его на выпивку. И всегда случалось одно и то же: он напивался, а на следующий день друзья только похлопывали его по плечу. Уж, видно, так было написано ему на роду: весь мир словно сговорился подвергать его искушениям, чтобы не давать учиться.

Сейчас Урибе неотступно преследовала навязчивая мысль: «Что-то случилось». Это было нелепо. Он ничего не помнил. Однако мысль продолжала сверлить мозг, терзать. «Разберемся по порядку. Я напился с друзьями, – вспомнив это, он улыбнулся. Вдруг все словно озарилось ясным светом. – Я носил бочонок с водкой и давал пить жаждущим».

День он провел в барах Лавапьес, окруженный старыми гориллами и малолетними приятелями. Продавщица спичек, галисийка лет под пятьдесят, с улыбчивым лицом и седыми волосами, целовала его в голову и называла «моя любовь». В благодарность за это он давал ей прикладываться к бочонку. Урибе припомнил, как он помог утолить жажду какой-то женщине с цветком в волосах, казавшейся толстой из-за множества надетых на нее юбок. В этом же баре к нему подошел незнакомый мужчина, которого он тоже угостил водкой. В вельветовых брюках, полосатой фуфайке и темном берете, этот субъект походил на пугливую ящерицу. Он даже подарил Урибе свою визитную карточку.

Урибе порылся в многочисленных карманах пальто и наконец в одном малюсеньком, потайном, нашел карточку. Незнакомца звали Франсиско Гомес, и был он столяром-реставратором. Глядя на визитную карточку, Урибе торжествующе улыбался. «Я несу им свет, колорит и радость. Я подобен искусственным цветам, которые выставляют в дешевых ресторанах».

Всем этим домам, Урибе знал это по собственному опыту, не хватало красок. Жилище этих людей, как и вся их жизнь, было безнадежно серым, грубым. Женщины сажали герань и чудоцвет в горшках на балконах и прикрывали пестрыми тряпками мебель. Они тоже на свой манер занимались магией.

«Такие существа, как мы, должны скрывать действительность. Мы должны надевать маски и прицеплять за спину крылышки. Мы Икары, поверженные ангелы, фетиши угасшего блеска».

Он продолжал разглагольствовать теперь уже вслух, размахивая визитной карточкой легкая улыбка играла на его вздрагивающих губах.

– Ты что-то сказал?

Белокурая девушка с упругими грудями и широкими бедрами остановилась напротив него: одно время она была натурщицей Агустина и, как большинство присутствующих здесь девушек, позировала в Академии художеств.

– Когда мне было три года, мои родители заключили контракт с одной кинофирмой. Я играл маленького подкидыша, умирающего от голода и холода, которого герои фильма одевали и раздевали, поили молочком. Я уверен, что миллионы женщин рыдали, смотря на эту картину. А теперь, – говорил Урибе, – я желаю только одного – забвения. Меня поглощают маленькие заботы: придумывать напитки, сочинять стихи…

Натурщица отошла, глупо улыбаясь. Со спины она казалась еще толще, чем была на самом деле: ее так и распирало во все стороны.

К Урибе подошла другая девушка. Он предупредил ее вопрос.

– Пароль Тон-Кики. Проходите.

Урибе вдруг вспомнил, как несколько лет назад, нацепив на себя огромный парик и пиратскую бороду, он стал просить милостыню у подъезда своего дома. Мать не узнала его. Она хотела даже выгнать его из сада: «В другой раз придешь, дружок». Урибе прикинулся несчастным; «Желудок не терпит, сеньора». Он повалился на колени. Мать вдруг вскрикнула: «Сыночек!» Он бросился ей в объятия: «Мамочка!» И тут они увидели толпу людей, стоявших у решетки сада и со слезами на глазах наблюдавших эту сцену. Это было потрясающее зрелище.

Заметив, что начинает бредить, Урибе сообразил, что совершенно пьян. Он спрятал визитную карточку, которую все еще держал в руках, и достал другую бумажку. Это была его фотография: в матросской фуфайке, в соломенной шляпе и с тросточкой. За ним, покровительственно положив ему руки на плечи, стоял Рауль. Танжерец поспешно спрятал фотографию в карман: «Я брежу».

Без труда он перенесся из Лавапьес в захудалый бар, куда изредка заглядывал. Кто-то отнял у него бочонок, а потом он нашел цепочку. Наверное, там его и побили. Он взглянул на часы: без двадцати девять. Два часа прошло, как мгновенный мираж, два часа, за которые он так и не сообразил, что с ним произошло и кто нанес ему раны. «В течение долгого времени я совершал невероятные поступки в каких-то незнакомых местах. Быть может, я давал выпить постовым и потом вытирал им пот своим платком». Да, должно быть, так. Больше того. Он был уверен, что именно так. Скоро они все придут благодарить его за это. Они принесут ему букет цветов. Он улыбнулся.

С удвоенной энергией он принялся за свою алхимию. Смешивал коричневое с белым, желтое с зеленым: коньяк, водка, мансанилья, несколько капель мяты. С трудом разобрал надпись на этикетке: «Повышайте свой престиж среди друзей, угощайте их…» Он откупорил пузатую бутылку: мартиникский ром. «Мне нужен голубой цвет». В отдельном ящике он специально хранил фиалковый ликер. Урибе встал и пересек комнату, чтобы принести его. «Привет, Танжерец. Пьян, как всегда». «Снова напился». «С похмелья…» «Танжерец, Танжерец». Друзья. Он угостил их улыбкой. Кто-то похлопал его по ляжке, какая-то старая горилла. Он снова сел на свое место: «Спасибо». «Кто-то неизвестный мне увядает, исчезает во мраке». Недавно он где-то вычитал эти слова. И вдруг они припомнились ему. Почему, он сам не знал. Это было любопытно. В тот вечер происходили странные вещи. Урибе взял колоду карт. «Если первая будет черной масти, значит, секрет откроется». Он всегда угадывал масть первой в колоде карты: черная! «Спасен». Он оглянулся кругом. Еще накануне Лола начала готовиться к «чумному дню». Урибе помогал ей, он пришел в мастерскую Мендосы с полным набором. Теперь в комнате едва можно было повернуться. С потолка свисали ленты серпантина, фонарики, бумажные абажуры, цветные гирлянды: неиссякаемый фейерверк выдумки, сопровождавший Урибе, где бы он ни появлялся.

Забравшись на стремянку, Урибе часами украшал мастерскую. Словно волшебник, он изменил комнату до неузнаваемости. Среди гирлянд из розовой бумаги влажные пятна на стенах казались отвратительными язвами. Сплетаясь одно с другим, ниспадали полотнища материи; всюду висели эскизы и рисунки на излюбленные Агустином темы, которые так нравились Урибе: маленькие балерины со стрекозьими крылышками за плечами; толстые женщины, по телу которых ползали гномики и муравьи; танцовщики с густыми усами, подстриженными щеточкой, с пробором посередине, огромными руками и черным платком на шее.

Урибе вытащил из ящиков коллекцию кинжалов различных форм и размеров: волнистые, изогнутые, таинственные клинки, точно пришедшие из сновидений. Приколотые булавками к абажуру свисали виноградные гроздья. В углу комнаты в большом пакете из оберточной бумаги скрывался целый заповедник ярких цветных огоньков, секрет которых был известен только ему: бумажные трубы, шляпки, колпачки, маски.

Урибе, довольный, улыбался. Все это было делом его рук, и сам он был здесь. На него смотрели. Все смотрели только на него. Он хотел помахать всем рукой: «Может быть, скоро случится то, чего я так жажду». Кто-нибудь шепнет ему тайную формулу. Он хотел и не хотел припомнить то, что произошло между пятью и семью часами вечера. Но какая-то сверхъестественная сила подталкивала его: «Два часа, сто двадцать минут, семь тысяч двести секунд». Смутные воспоминания всплывали в его голове. Он поднес руку к лицу: его избили между пятью и семью часами. Это было нелогично. Он схватил стакан со смесью и залпом выпил его.

«Надо рассеяться».

Мастерская мало-помалу наполнялась людьми. Лола, исполнявшая обязанности хозяйки, провожала гостей в большую комнату, где Кортесар заводил патефон. Лола напоминала всем, что они могут чувствовать себя как дома:

– Здесь каждый делает что хочет, лишь бы все веселились.