– Подумать только, – с наивным изумлением прошептала Лола. – В жизни не слыхала ничего подобного.

– С бедной Флоритой вечно случаются странные вещи, – прошелестела Эльвира на ухо донье Кармен. – Как-то она рассказала мне, что видела в Париже ревю, где мужчины выходили на сцену в чем мать родила… совсем без всего…

– Думаю, дорогая, – продолжала Флора, – что они, должно быть, к этому привыкли. Насколько я могла заметить, мой сосед не был единственным… Только остальные женщины в вагоне и не думали протестовать.

– …даю тебе слово, – уверяла Эльвира донью Кармен. – Когда она поняла, что я ей не верю, она стала объяснять, что в таком виде выступал Шевалье и театр был полон женщин с полевыми биноклями.

– Что бы мне ни говорили, – сказала Лола, – а я бы таких женщин сажала на кол.

– И притом я была среди представителей высшего общества… можешь себе представить, каковы низшие классы…

– Они бывают иногда лучше прочих, – заметила Магдалена.

– Да, – сказала донья Кармен, прищелкнув языком. – На них можно положиться.

– Кажется, носителями культуры становятся менее образованные люди…

– Как раз об этом я думала летом… Стоит только посмотреть на наши пляжи…

– По-моему, Флорита права. Но в Испании все же еще остались порядочные люди.

– Да, слава богу, – заключила Флора. – Иначе, если бы все так шло, мы скоро не знали бы куда деваться.

Как заводные куклы, приведенные в движение одной и той же пружиной, дамы, сидевшие кружком возле хозяйки, с единодушным одобрением закивали головами.

Когда, прощаясь, Пабло спросил Атилу, пойдет ли он вечером в «Погребок», тот даже не удостоил его ответом. Власть, которую он имел над своим другом, этим и была хороша: что бы Атила ни делал, Пабло всегда подчинялся ему беспрекословно и не допытывался, какими соображениями он руководствуется. Атила коротко бросал: «Принеси это. Сделай то», и Пабло выполнял приказ, довольный уже тем, что может оказать ему какую-то услугу, хотя отлично знал, что друг не поблагодарит его, а если даже и будет благодарен, постарается это скрыть.

Трудность порученного ему дела не имела значения. Однажды Пабло украл для него деньги из отцовского сейфа, в другой раз заплатил из своих сбережений за сумку, которую Атила купил в подарок Хуане. Оба раза Атила лишь улыбнулся: «Браво. Со временем мне, быть может, удастся сделать из тебя что-то путное». Пабло во всем полностью полагался на него, без возражений признавал его превосходство и, казалось, гордился своей ролью статиста. В его покорности было что-то от покорности животного: он лизал руки хозяина, словно побитый пес.

Тем не менее в этот вечер он попробовал спорить:

– Позволь мне пойти с тобой, Атила… Ты знаешь, больше мне выйти не с кем… Если ты уйдешь, мне придется сидеть дома.

Но Атила не снизошел к его слезным мольбам. То, что Пабло пожимал руку Хуаны, привело его в ярость, и он решил воспользоваться случаем, чтобы отомстить. Пабло пришлось смириться, и Атила, уходя, крикнул ему:

– Не жди, что я попрошу у тебя прощения. Если меня от чего мутит, так это от твоего страдальческого вида.

Нет, с такими людьми, как Пабло, ничего не поделаешь. Целый день он следовал за Атилой как тень, куда бы тот ни шел, давал деньги, когда ему хотелось выпить, заботился о нем, когда тот падал пьяный, – ну прямо воплощение преданного друга, молчаливого и самоотверженного. Подавляя зевок, Атила открыл дверь «Погребка» и, войдя, потребовал у хозяйки литр белого вина. В заднем помещении громко пели цыгане, сопровождая каждый куплет возгласами и хлопая в ладоши:

Самый молодой из них плясал без пиджака, стиснув пальцами воображаемые кастаньеты. Остальные подзадоривали его криками, подносили выпить, когда он останавливался, и снова выталкивали его в круг, пьяные и возбужденные.

– Давай, Пепе.

– Молодец, Пепе.

– Тебе это раз плюнуть.

– Жми, ты все можешь.

Музыка словно превращала самих зрителей в участников этого танца. Руки хлопали в такт, припев песенки без конца повторялся, и Пепе, вдребезги пьяный, потрясая воображаемыми кастаньетами, дергался, как эпилептик, и подпевал:

Иностранцы – двое мужчин и две женщины со светлыми волосами – за угловым столиком внимательно следили за спектаклем. Они вполголоса обменивались впечатлениями, всем улыбались и безуспешно пытались попасть в такт своими хлопками.

– Они заказали кока-колу, эти парни, – сказал кто-то рядом с Атилой. – Ради этого незачем ездить в Испанию.

В конце стойки Канарец, сидя перед кружкой пива, произносил речь для всех, кто желал его слушать.

– Тот, кто в неразумном ослеплении или движимый преступными склонностями… – гнусаво бубнил он.

– Что это с вами сегодня, дедушка? – спросил Атила, проводя рукой по его спине.

– …предается глупому роптанию, свойственному жалким людишкам…

– Да он вас и не слышит, – сказала хозяйка в фартуке. – Сегодня он слишком много выпил.

– …забывая о тех, кто, не дрогнув сердцем, не покладая рук и не смыкая глаз…

– Что я вам говорю… Когда он заведет свою пластинку, сам господь бог его не остановит.

– Сейчас он все-таки потише, – сказал рабочий с газового завода, – Я встретил его сегодня, когда шел от родни, он орал на всю улицу.

– А он хороший человек, – убежденно заявила хозяйка. – Когда он тихий и не выпивши, я не знаю никого приятнее и обходительнее.

– Кто пристрастился к бутылке… – сказал рабочий, прищелкивая языком.

– Свобода, да, но свобода упорядоченная, свобода вкупе с порядком, дисциплиной и иерархией, требующая одушевленности единым порывом чувств при виде апельсинового дерева…

– Черт побери, – воскликнул Атила. – Дедушка воображает, что он по меньшей мере диктор радио.

– Как жаль, что он всегда вот такой. Я стараюсь не давать ему напиваться, но это бесполезно. Он выходит отсюда и идет в другое место.

– Да, это уж дело известное. Пока в кармане водятся денежки, за вином остановки не будет.

– А ведь он – такой грязный, оборванный, с виду совсем нищий, – человек ученый. Это так же верно, как то, что меня зовут Магда.

– Ничего удивительного, я вам верю. В жизни, неизвестно почему, одни поднимаются наверх, а другие…

– Когда я была маленькой, я чуть не умерла от столбняка. Тогда он спас меня каким-то уколом. Он знал, что у моего отца дела идут неважно, и ничего не хотел с него брать.

– Да, иногда так бывает: если человек слишком добрый, люди садятся ему на шею, и из-за своей же доброты он становится несчастным.

– Бедняге не повезло, вы угадали. Его единственный сын погиб во время войны, остались только две дочки, блаженные дуры. По-моему, они и виноваты в том, что он здесь околачивается.

– Околачивается? – воскликнул вдруг Канарец, поворачиваясь к хозяйке. – Кто сказал – околачивается?

– Ступайте-ка спать, дон Элио. Сегодня вы уже достаточно выпили.

– Достаточно, остаточно, придаточно, раздаточно, – выпалил он одним духом.

– Рифмовать-то он рифмует, – насмешливо заметил Атила.

– Конечно, рифмую… Я поэт, эстет, аскет, сто лет.

– Дон Элио, кончайте. Мы сейчас закрываем.

Канарец хотел взглянуть на циферблат своих часов, но потерял равновесие. Его руки судорожно взметнулись, ища, за что ухватиться. Атила поддержал его и, смеясь, подтянул к стойке.

Старик, нахмурившись, поглядел на него.

– Все вы смешиваете свободу с распутством, – сказал он скрипучим голосом.

Он хотел еще что-то прибавить, но язык отказывался ему повиноваться. Поглядев на них бессмысленным взором, он закрыл глаза, и рабочий воспользовался этим моментом, чтобы оттащить его к одному из столиков.