– Можешь ты наконец хоть на секунду угомониться? – сказала ей мать. – Сядь, а то ты и меня заразишь своей пляской святого Витта.

Но девочка даже при желании не в состоянии была повиноваться. Она так волновалась, что просто не могла отвечать за свои поступки. От одной мысли, что ее наконец примут в свой круг «старшие», у нее начинала кружиться голова. С сегодняшнего вечера она станет взрослой, ее не будут больше сбрасывать со счета, как прежде, и подруги Викки допустят ее на свои праздники! Не обращая внимания на замечания матери, она шесть раз примерила одно и то же платье, переменила множество причесок, с криками обежала всю квартиру и, изнемогая под бременем обуревавших ее чувств, выскочила на балкон, выходящий на улицу, и стала спрашивать у случайных прохожих:

– Вы не можете сказать, который час?

Вопрос служил лишь поводом завязать разговор. Как только прохожий останавливался, Лус-Дивина, едва давая ему время ответить, выпаливала, словно затверженный урок, что она скоро вступит в круг старших, что она намерена никогда больше не выходить на улицу в компании малышей, что она решила совершить большое путешествие.

Далекие и неясные планы превращались, словно по волшебству, в живую реальность, когда Лус-Дивина уверенно и серьезно рассказывала о них незнакомым людям: при входе гостям будут вручать карточку с их именем, и каждый, кто захочет войти без карточки, подвергнется изгнанию; карточка будет выдаваться только тем, кому больше двенадцати лет, и обладатели ее получат привилегию оставить свою подпись в альбоме.

После того как будет таким образом торжественно признано ее право вступить в среду «взрослых», для нее самой и ее родных наступит новая жизнь. На деньги, которые Ута привезет из Мадрида, Лус-Дивина велит полностью переделать свою комнату, а затем, как напророчила цыганка, предпримет увеселительное плаванье по Атлантическому океану.

– Не знаю, возможно, мы поедем в Индию, – говорила девочка и, ссылаясь на необходимость лично проследить, как идут приготовления к ужину, заканчивала разговор.

Но когда она повторила свой номер перед тремя прохожими, ею вдруг овладело глубокое недовольство собой. Все эти слова показались фальшивыми даже ей самой. У нее пересохло горло оттого, что она столько говорила, глаза заволакивало соленой пеленой и сердце билось как-то глухо.

Тогда она бросилась переодеваться, бесконечно меняла прическу, пока ей не надоело и это, и наконец, не в состоянии больше выдержать, спустилась в парадное поджидать гостей. Сердце ее отсчитывало секунды, точно секундомер.

Но Ненука ее опередила. Окруженная целой толпой мальчишек, она заняла пост на балконе соседнего дома и принялась донимать Лус-Дивину своим жестоким резким голоском:

– Ни-кто не и-дет!.. Ни-кто не и-дет!..

В конце концов Лус-Дивине стало невмоготу слушать вздорные выкрики и свист; пришлось уйти из парадного и укрыться внутри дома. Часы показывали без десяти шесть. Мать переодевалась в своей комнате. Обойдя квартиру, девочка в последний раз убедилась, что все в порядке. Зал, столовая, прихожая – весь дом пропах шоколадом. Лус-Дивина перенесла подносы на импровизированный буфет галереи. Некоторое время она постояла там с закрытыми глазами, дыша вечерней прохладой, потом снова отнесла подносы на кухонный стол. Спустя несколько секунд громкий звонок возвестил о прибытии первого гостя.

Разглаживая рукой складки платья, Лус-Дивина помчалась открывать дверь, и с этого момента жизнь превратилась для нее в какой-то жуткий кошмар. За короткое время явились Лусила, Роса, Монтсе и Мария-Глория, извиняясь под разными предлогами, что, несмотря на свое желание, никак не могут присутствовать у нее на ужине.

– Мама требует, чтобы я пошла с ней в кино, – сказала Лусила.

– Бабушке снова стало хуже, и мы уезжаем к ней в Барселону, – сказала Роса.

Что касается Монтсе и Марии-Глории, то они, по собственному признанию, заглянули к Лус-Дивине просто по пути. Видя, что никого нет, они тотчас же ушли, обещая через некоторое время вернуться.

С мальчиками дело обстояло еще хуже. Хотя Лус-Дивина не поленилась лично пригласить каждого, никто из них не выполнил своего обещания.

Часы показывали без десяти семь. Дом настороженно затаился. На дворе спускалась ночь. Подносы с пирожными стояли нетронутые, шоколад остывал в чашках, а гости не шли…

Сидя на табуретке у плиты, мать из жалости хранила молчание, но удрученное выражение ее лица было красноречивее всяких слов. Ненука с полдюжиной ребятишек выглядывала из-за садовой ограды, они радостными криками выражали свое торжество по поводу провала вечера.

Лус-Дивина думала, что сходит с ума. Случившееся казалось ей результатом предварительного сговора, скверной шуткой, которую сыграли с ней подруги. Сквозь слезы она еще раз оглядела ужасные пустые комнаты. Шоколад по-прежнему дымился в чашках. Список гостей, приколотый к стенке над грудами нетронутых бутербродов, выглядел злой насмешкой.

– Семь, – сказала мама тихо. – Если хочешь, давай выпьем шоколад, пока он совсем не остыл.

Не говоря ни слова, они сели одна против другой перед расставленными в порядке подносами с бутербродами, перед тарелками и дымящимися чашками, окруженные враждебно притаившейся черной тишиной, которую временами прерывал веселый гомон Ненуки и мальчишек. Лус-Дивина начала поспешно глотать печенье, тщетно пытаясь удержать подступавшие рыдания. Наконец, не в силах больше сдерживаться, она с громким плачем бросилась на галерею. Ребята, вскарабкавшиеся на ограду сада, с перепуга перестали галдеть.

Когда они смолкли, девочка твердым голосом, удивившим ее самое, крикнула:

– Эй, вы, кто там ждет, идите сюда!.. У меня горы бутербродов, хвороста и шоколада. Кто хочет, будет гостем.

Влажные, умиротворенные осенние вечера были пыткой для сеньориты Флоры. В этом году они казались особенно тягостными и бесконечными, доводя ее чуть ли не до исступления. Уединенные улочки колониального квартала оставались изо дня в день неизменными, солнце все так же сверкало на белой штукатурке домов, и, когда оно заходило, с крыш и стен словно струился белесый, слепящий, какой-то уныло фосфорический свет, жадно поглощаемый серым асфальтом тротуара.

Ежевечерне жизнь здесь совершенно угасала, но на следующее утро возрождалась снова, монотонная, повторяющаяся, ужасная.

Всю осень Флора металась по городу как загнанная. Но как ожесточенны ни были ее поиски, она не могла найти себе прибежища. Бары, куда она с удовольствием зашла бы, были включены в разработанный Рехиной и ее подругами список «нерекомендованных мест».

Летом, в разгар туристского сезона, Флора могла хотя бы, не вызывая нареканий представительниц своего круга, ходить в кафетерии на Пасео, чтобы посмотреть на людей под укачивающий ритм какой-нибудь прилипчивой и веселой музыки.

Но осенью все менялось. Дремавшие в летние месяцы строгие правила морали воинственно вступали в свои исконные права, и никто не смел их нарушать, если не хотел прослыть отъявленным еретиком. Оставалось кино, единственное развлечение, дозволенное обществом Лас Кальдаса, но даже кино бывало не каждый день, и, чтобы пойти туда, Флора, под страхом сурового осуждения, обязана была подыскать себе для компании какую-нибудь приятельницу. Приходилось сидеть вечерами дома, а это означало часами сносить болтовню Рехины.

На сей раз, сославшись на головную боль, она осталась у себя в комнате и, в порядке исключения, добилась, что сестра одна ушла на крестный ход. После тягостной вчерашней сцены Рехина была с ней до такой степени ласкова и предупредительна, что Флора стала опасаться какого-нибудь подвоха. Чтобы придать больше правдоподобия своим отговоркам, она попросила принести обед к себе в комнату и вернула его почти нетронутым, невзирая на уговоры огорченной Лолиты. Сидя в качалке возле окна, она вязала и терпеливо ждала, когда уйдет сестра.

Когда это наконец произошло, Флора швырнула крючок в корзинку для рукоделия и распахнула платяной шкаф. Оставаясь одна, она любила, прежде чем надеть какое-нибудь платье, перебрать все свои наряды. Осмотр обычно длился долго – Флора проводила его дотошно. Сделав выбор, она надевала платье перед зеркальной дверцей шкафа и нацепляла на себя всевозможные украшения, попадавшиеся ей под руку, – бусы, браслеты, камеи, эмалированные побрякушки, – независимо от их ценности. Случалось, что бриллиантовая заколка, которую ее отец привез с Кубы, соседствовала с блестящими подделками, приобретенными в каком-нибудь ювелирном магазине за несколько песет.