…Так перемогались солдатики до тех пор, покуда кто-то из дальних снабженцев не вспомнил о четырёх сотнях бесправных душ, затерянных среди заболоченных лесов, да не ахнул: «Ах! Ведь накладные давно подписаны, грузовики заправлены солярою по горло и только ждут команды рвануть по бездорожью, по колдобинам да по корням деревьев в направлении лагерька стойких оловянных солдатиков!». И тут же раздалась зычная команда, машины подогнали к складам, и гарнизонные грузчики принялись швырять в видавшие виды кузова мешки с картошкой, ящики с макаронами, крупой, консервами и, конечно же, особо бережно укладывать один на другой лотки с веселящими взоры буханками хлеба. Его нужно было много, чтобы хватило хотя бы на неделю, и потому под хлебные лотки подогнали отдельный борт – получше да почище: хлеб всегда грузят с уважением. И побежали «полуторки» по городишку, а потом и по районной гравийке, а потом и по лесной дорожке… Скоро веселее станет солдатикам в стылых, запорошенных инеем палатках… Скоро-скоро перестанут бурчать их измученные зэковской баландою желудки, и поедят они, наконец, целебного живого хлебца!

А в палаточном городке, между тем, выбирали нового хлебореза. Тут даже сержанты не смогли ничего сказать, потому что хмурые и озлобленные вояки слушать ничего не хотели, угрюмо бубня без конца одно и то же: «Хотим другого хлебореза, хотим другого хлебореза…». А оскаленный Халилов с перекошенным от ненависти лицом всё твердил: «Давай честного хлебореза, хватит крысятничать на хавке!».

И единогласно выбрали вояки на эту должность Стёпу Загоруйко, паренька с Донбасса, до армии добывавшего уголёк стране. Солдаты уважали Стёпу за прямоту и честность, а ещё за то, что он смело отстаивал своё достоинство перед всяким начальством, не глядя на его погоны. Стёпу и офицеры не трогали, и сержанты не пинали, а ежели кто прикопается к нему не по делу, так он взглянет своими синими васильками в самую душу обидчика, того и оторопь берёт, стыдно становится, – если, конечно, стыд ещё не окончательно растерян им на скользких житейских перекрёстках… Стёпа не лез поперёк батьки в пекло, а коли нужно было кому-то в чём-то пособить, всегда пособлял и делал это в отличие от многих бескорыстно. Нормальный был чувак, Петрову он нравился своею прямотою и отсутствием заинтересованности в личной выгоде – при любых делах. Так что Стёпа по справедливости занял место хлебореза.

Пока в батальоне был хлеб с нового завоза, каждый солдат сполна получал свою порцайку, и рядовые постепенно угомонились, потому что им надоело оценивать меру совести друг друга. Всё как будто бы встало на штатные места, и военные рубали свою чернушку без оглядки на соседа. Но ежели в куче людей есть довольные, то должны быть в ней, по здравому рассуждению, и недовольные. Их, недовольных, было, конечно, меньшинство и погоду они особенно не портили, но какие-то предвестники надвигающейся бури всё же маячили на горизонте с того дня, когда Загоруйко заступил на должность хлебореза. Недовольными были сержанты и офицерьё. Когда они приходили в хлеборезку и пытались качать несуществующие права, Стёпа тактично посылал их по известным адресам. Внешне всё выглядело довольно пристойно, потому что он не мог позволить себе оскорбить слух начальства хотя бы даже и пренебрежительным тоном, однако соискатели левых паек, коротко пообщавшись с прямолинейным хлеборезом, определённо понимали, что их хотя и вежливо, но послали. При этом Стёпа ссылался на строгую отчётность, на нежелание краснеть перед товарищами, добавляя в конце своих выступлений какие-то не очень понятные оппонентам слова о справедливости. Словом, рана на месте отрубленного пальца прежнего хлебореза, фигурально выражаясь, наливалась зловонным гноем.

И через некоторое время нарыв прорвался.

Когда проклятые снабженцы снова забыли о далёком болотном батальоне, и солдаты опять подъели привезённые припасы, Стёпа Загоруйко вышел однажды перед ужином к сидящим за столами сослуживцам и сказал: «Братушки! Хлеба у нас с вами – на три дня… Придётся, видно пайку вполовину усекать… Может, тогда ещё с неделю проживём…». И решили вояки ехать дальше на ополовиненной пайке. Но офицеры и сержанты, не желая квартировать в тех адресах, куда их тактично посылал непримиримый хлеборез, озлились и стали подумывать о мести. Сначала они попытались силою вернуть отправленного в отставку хлебореза, хоть бы и без пальца. Сержант Оганесян приказал Стёпе явиться в палатку хозвзвода и потребовал у него ключи от хлеборезки. Стёпа воспротивился. Тогда Оганесян и ещё один сержант по фамилии Свиридов скрутили ему руки и, облапав его, словно бабу, липкими ладонями, самовольно выудили ключи из потайного места на «хэбэ». Но Пронин поцарствовал всего полдня. Солдаты пришли в хлеборезку и стали угрюмою стеною за его плечами. Вынести их злобное дыхание ему оказалось не по силам, с гнильцою же человечек был, вот он и не выдержал. На ужин пайки нарез а л уже Стёпа Загоруйко, и сержанты в этот раз, как будто бы смирившись, промолчали. Но через несколько дней далёкие снабженцы пробудились в своём сонном царстве, вылезли из тёплых нор и снарядили для болотной солдатни новые грузовики с провизией.

Воины в палаточном городке повеселели, только веселье это не долго с ними зналось. Недели две хлеба рядовым давали норму, Стёпа резал чернушку справедливо, да и на кухне воровства стало как-то меньше, – то ли Загоруйко влиял своим авторитетом, то ли палец Пронина мешал спать кому-то из шкодливых поварят. Офицеры перестали обчищать солдатскую кормушку и жрали в вагончиках свою левую тушёнку, довольствуясь официальной пайкой или даже вовсе обходясь без хлеба, а сержанты пристроились питаться вместе с рядовыми, хоть и за отдельным столом, но с тою же едою, что полагалась остальным.

Только недели через две, после отбоя, когда Степан резал пайки под утреннюю кашу, в его каптёрку вломились Оганесян, Свиридов и Круглов. Они скрутили хлебореза и, избегая смотреть ему в лицо, потому что невыносим был синий огонь яростно горящих васильков, опрокинули его на стол. Свиридов вырвал из рук Стёпы хлебный тесак и примерился. Круглов покрепче прижал правую руку Загоруйко к большой разделочной доске. «Ну, что, Стёпа, – вкрадчиво сказал Свиридов, – не быть тебе больше хлеборезом… Око за око, палец за палец… А в шахте после дембеля тебе только вагонетки откатывать доверят…». И шарахнул ножом по растопыренной Стёпиной пятерне. Брызнула кровь, и безымянный с мизинцем упали со стола на пол. «С-с-суки…», – прохрипел Стёпа.

А ещё через пару недель в лагерь приехал батальонный командир майор Кадомцев, заглянул в столовую, на склады и в хлеборезку, где готовил обеденные пайки розовощёкий Пронин, наведался в хозвзвод, в палатку к фельдшеру, проверил отхожие места и цистерны с питьевой водою и всем остался недоволен. Особенно не понравились ему продсклады, столовая и хлеборезка. И потому, вернувшись после ревизии в город, он пошёл к гарнизонному начальству, начальство вытащило на ковёр заспанных снабженцев, и вместе с Кадомцевым навтыкало этим снабженцам по самые жабры. И грузовики с провизией с тех пор стали отправляться в лесные болота регулярно.

А Стёпу офицеры обвинили в «самостреле», в данном случае – в «саморезе», будто бы он специально отрубил себе пальцы, чтобы не служить. Но до военной прокуратуры дело не стали доводить, потому как понимали – может быть чревато, и просто перевели опасного человечка в другую часть – подальше от греха…

Глава 7. Политинформация

«Лето стояло жаркое, а воды всё не было. Нам её привозили на грузовиках с цистернами и закачивали в ёмкость около столовой. Машины из города не приходили второю неделю, и солдаты стали потихоньку жрать воду из реки. За палатками, в овраге у нас река текла. Для супа и чая воду тоже брали там, но её поварята кипятили, и она от обычной не отличалась. Потом пришёл майор Кадомцев, комбат наш, и сказал: «Увижу, кто воду из реки хавает, тут же и утоплю». Но его вслед только послали, – как пили, так и дальше стали пить. Потом приходит фельдшер Костя, сержант Ивахин то есть, и базарит: «Вы чё, обдолбыши, воду из реки сосёте? У нас один с параши уже слезть не может, обделался с ног до головы». Мы Костю спрашиваем: «А кто обделался?» Он говорит: «Ниязалиев, чурка из второго взвода». – «Ты сам чурка, – говорит ему Кожомбердиев, – чё тебе, мол, надо, для чего пришёл?» – «Пришёл в ваши бошки тупорылые вдолбить: хорош воду из реки хавать!» – сказал фельдшер и отчалил. А Силкин ему вслед сказал: «Иди, иди, лепила, подотри туркмену задницу». Короче, Костю на три буквы отослали, а через неделю половина роты с утра до вечера топталась на параше. И вокруг трассы лес уделали, выйдешь из траншеи – как раз реально на мину налетишь. Вдобавок норму перестали выполнять, – какая норма, когда чуть не каждый второй под кустами мается? По палаткам шепоток пополз: «Дизентерия…» Ходили к фельдшеру, думали, поможет, а он какие-то порошки даёт, они как мёртвому припарки, – развозит только хуже. В общем, картина Айвазовского: идёшь в сортир, а у нас сортир десяти-очковый, так не поверишь – ни одного очка свободного, да очередь на улице, которая жмётся да материт счастливчиков, занявших штатные места. Кому невтерпёж, тот в нештатные места бежит, так весь лагерёк-то и пометили.