Приезжает комбат, майор Кадомцев – морда красная, плюётся и визжит. Собрал сержантов, начистил им всем рыла; мат над лагерем такой стоял, что, наверное, в лесу тушканчики слыхали. На следующий день личный состав с утра не пустили до параши, а дали каждому в зубы по лопате и организованным строем направили в дальний березняк. Привели вояк на широкую поляну, размерили её полтора на полтора. Цепочками пустили солдатню на травку и приказали каждому рыть маленькую ямку глубиною в штык. Ну, вырыли – плёвое дело, каждый день по пятнадцать метров роем. А потом на опушку пришёл майор Кадомцев. Сначала, как заведено, обложил всех матом, а после приказал оправиться. Ну, солдатня чего-то застеснялась, не все, правда, кое-кто стал без стеснения свинчивать штаны. Батальонный ещё пуще озлился: «Чё, не поняли, выродки, – был приказ оправиться!» Ну, поняли – не поняли, а не всем же треба. Многих понесло, а остальные сидят на корточках над ямками, да думу думают. Повесили ремни на шеи; рожи у всех сосредоточены – в такие мгновения большинство чует у себя во лбу открывающийся третий глаз. А Кадомцев ходит вдоль опушки и орёт: «Шандец вам, суки, у кого увижу щас понос – тут же расстреляю!» И вдруг примечает солдатня, что сержанты все ходят с «калашами». Тут уже и здоровых понесло, – стали ямки заполняться. «Закончить оправку», – последовал далее приказ. Воины натянули штаны, и каждый стал возле своего сокровища. Сержанты пошли по рядам. «Налево… направо…» – командовали они. Рота разделилась на две части, – одна чуть больше, другая – меньше. Б о льшую увёл в лагерь прапорщик Васильев, а меньшую отодвинули вглубь поляны и приказали рыть могилы. Солдаты не поняли, что это могилы, думали, для каких-то нужд, но искоса с опаской поглядывали в сторону сержантов. Сержанты стояли на краю поляны и поглаживали «калаши». Когда ямы были готовы, дизентерийным приказали раздеться догола, обмундирование надо же сдавать, оно ведь денег стоит. Собрали «хэбэ», Кадомцев скомандовал: «На позицию!» Потом прошипел: «Я же вас предупреждал…» Отошёл на пару шагов и махнул рукой: «Огонь!» Ну, сержанты из «калашей» быстро покосили солдатню. Потом покидали убитых в ямы и засыпали тела землёй.
Так наш батальонный победил эпидемию. Ему потом из штаба округа благодарственную телеграмму прислали, даже, кажется, чем-то наградили. Ага! За оперативное решение вопроса. Так что вам, салабонам, впредь наука: грязную воду – не пить, парашу – не хавать, себя держать в чистоте. Увижу, что не так, сам расстреляю, – у меня и ключи от оружейки есть. Ну, а ежели кого сомнение берёт, – сходите на поляну за березняком, там могилки можно поглядеть…».
Сержант Круглов дал пару смачных подзатыльников ближайшим салабонам, оставшимся на «взлётке» озадаченно потирать стриженные затылки, а сам отправился в сержантский угол укладываться спать. Салаги понуро стояли на казарменном проходе, испуганно лупали глазами друг на друга и наконец в тягостном раздумьи стали разбредаться, направляясь к указанным им койкам на свои новые, ещё необжитые места…
Глава 8. Гороховая каша
На этого солдата все обратили внимание ещё до выезда в дальнюю командировку. Взвод работал на подготовке железнодорожного полотна; пацаны в грязных, испачканных креозотом бушлатах тоскливо перемещались по огромному участку, с натугой ворочая холодные и скользкие шпалы, со всех сторон облепленные заледеневшим снегом. Было пасмурно и холодно, но работа разогревала, и Петрову хотелось двигаться побыстрее. Напарник его, однако, работал с ленцой, и подладиться под неторопливый ритм этого странного работяги было непросто. Даже когда шпалу поднимали, он шёл к месту назначения в каком-то замедленном темпе, хотя, казалось бы, должен был поторапливаться, чтобы быстрее избавиться от тяжести.
Он был очень высок и уродливо худ; бушлат свободно болтался на его теле, не охватывая туловища. В серой ушанке, бывшей когда-то голубой, до него щеголяло, видимо, не одно поколение таких же доходяг. Руки он имел длинные и худые, пальцы были крючковатые, обветренные, с обломанными грязными ногтями. Когда Петров пытался заглянуть ему в глаза, он опускал голову, уверенно и убеждённо избегая контакта. Лицо у него было костлявое, с выдающимися острыми скулами, красное и прыщавое. Самой же неприятной частью его несуразного облика были холодные вымученные глаза, всегда искавшие способа укрыться. Общался он с Петровым с помощью коротких слов и междометий, типа «ну», «взяли», «давай», «эх», и только к середине рабочего дня Петров узнал его фамилию. Командир взвода сержант Круглов, пристально наблюдавший за работой пары, долго копил в себе раздражение и, наконец, подойдя поближе, разразился руганью: «…заколебал, Цыпин, что ж ты спишь-то на ходу, обсос!»
Обед на точку привёз раздолбанный «УАЗик», и воспрявшие духом солдаты выгрузили на снег хлебные мешки, гремящие алюминиевые миски и зелёные обшарпанные бачки с супом и кашей. Все получили свои пайки и расселись на поваленных стволах деревьев, пеньках и кучах елового лапника. Цыпин сел в стороне и как-то судорожно, словно собака, подхватывающая выпадающие куски, начал поглощать свой обед. Суп он быстро выпил через край миски, а оставшуюся гущу воровато посгребал ложкой, кашу проглотил споро и хищно. Хлебную пайку он сунул за пазуху и, как бы завершив процесс, отключился от действительности. На его некрасивом лице застыло умиротворение и удовлетворённость. Это состояние длилось минуту-полторы, до тех пор, пока по окрестностям не разнёсся зычный голос сержанта: «Цыпин, собирать посуду!» Цыпин суетливо подхватился и побежал собирать сложенные солдатами пирамидки мисок. Никто не обращал на него внимания. Служивые потягивались, доставая папироски; прикуривали друг у друга. У кого не было курева, бегло поглядывали на курильщиков, ожидая обещанной затяжки. Цыпин возился возле «УАЗика» спиною к солдатам, делал локтями мелкие движения, видимо, сливая суповые остатки в одну посуду. Потом он запрокинул голову и стал пить из миски. Через некоторое время мелкие движения локтей возобновились. Голова его снова запрокинулась, он опять выпил из миски и ещё поскрёб впереди себя руками. Дожёвывая на ходу, он начал складывать грязную посуду в машину. Петров с недоумением наблюдал за ним, два-три солдата тоже глядели в сторону «УАЗика».
Когда машина уехала, и солдаты снова принялись за работу, Петров хмуро спросил подошедшего Цыпина: «Ты что же это… парашу жрёшь?»
Когда ближе к вечеру сержант объявил последний перекур, и служивые снова уселись посмолить, Цыпин, устроившись в сторонке и повернувшись лицом к лесу, достал из-за пазухи припрятанный кусок хлеба и быстро сжевал его.
Вечером в казарме к Петрову подошёл плотный, коренастый сержант Круглов и тихо спросил: «Видал нашего фитиля на шпалах? Парашу, гадёныш, хавает…» Петров, отвернувшись, процедил: «Ну, видел. А тебе-то что?» – «Да то, – не отстал Круглов, – не было ещё парашника в нашем коллективе». – «А чего ты мне-то об этом говоришь?» – обиделся Петров. – «Да так…» недобро ответил сослуживец и отошёл.
После отбоя Петров не засыпал; всё стояла перед глазами красная рожа Цыпина. Чувство было какое-то неприятное, причём, двойственное: эта личность вызывала у Петрова ощущение гадливости, инстинктивного отталкивания и в то же время Цыпина было жалко. Петров поймал себя на мысли, что такие же чувства возникали в нём, когда он видел где-нибудь бездомную собачонку, вшивую и облезлую. Вроде жалко её, да так, что сердце сжимается болезненным спазмом, а протянешь руку, погладишь и пожалеешь – противно; брезгливость, неприятное ощущение досады и разочарования гонят дальше без оглядки.
С тяжестью на душе Петров заснул и, услышав поутру знакомое истошно выкрикнутое: «Рота, подъём!!», рефлекторно вскочил с кровати, смутно припоминая какую-то вчерашнюю неприятность…
На следующий день взвод Цыпина и Петрова заступал в кухонный наряд. На кухне служивые дежурили обычно без неохоты, потому что вечно голодным рядовым там почти всегда удавалось подкормиться. Петров уже поневоле стал приглядываться к Цыпину и обнаружил, что, работая на мойке, тот собирал из грязных послеобеденных мисок остатки еды и тут же сжирал, а редкие хлебные корочки вынимал и, аккуратно обтряхивая, складывал в свои карманы.