– О да, Богемонду ныне безразлична корона, как равно и Турнир Святого Кита, но что же с того?

И затем, после сдавленного смешка:

– Эгиль, дружище, ты изрядно владеешь молотом и боевым топором, но наука придворной интриги и доныне тебе не знакома.

И дважды Фаррелл ясно услышал, как белоголовый сказал:

– А тут еще эта девчонка, коей все они столь страшатся. Я тебе открыто скажу, я и сам ее опасаюсь и с каждым днем все пуще.

Ответа Бена Фаррелл не уловил.

В конце концов Грант бухнулся в воду и поплыл, пыхтя и мощно работая руками, а Бен резко махнул Фарреллу. Одеваясь, они не проронили практически ни слова, только Фаррелл спросил: «А Грант что преподает?» — и Бен, так ни разу и не взглянувший на него, ответил: «Историю искусств». Узкий шрам казался сизо-багровым в желтом свете укрытых сетками ламп.

Пока они молча ехали по крутым улочкам к дому, Фаррелл, откинув сиденье назад и вытянув ноги, напевал «Я родом из Глазго». В конце концов, Бен сердито вздохнул и сказал:

– Я с удовольствием забавляюсь подобным образом с Грантом. Мы с ним познакомились пару лет назад на костюмированной вечеринке. Я был одет викингом-скальдом, а Грант чем-то вроде якобита в изгнании: спорран, хаггис, «Песня лодочника с острова Скай», в общем, законченный домодельный горец. Он всегда этим баловался, задолго до нашего знакомства. В кабинете у него красуется стойка со старыми шпагами, а гуляя по кампусу, он для собственного удовольствия декламирует плачи по Фалькирку и павшим при Флоддене. Говорят, особенно сильное впечатление он производит на заседаниях комиссии.

– А все эти люди, о которых он толковал? — спросил Фаррелл. — Звучало, кстати, как звон кольчуги в Шервудском лесу.

Бен искоса взглянул на него, пока машина сворачивала за угол, что в Авиценне отдает игрой в русскую рулетку. Фонарей мало горело по улице и в машине теснились колючие ароматные тени жасмина, акации, ломоноса.

– Я же тебе объясняю, он почти все время такой. Раньше хоть на занятиях отключался, но теперь, говорят, дело и до лекций дошло. У него для каждого имеется собственного изготовления имя, и когда он начинает рассказывать о делах факультетской администрации, предполагается, что ты должен знать, кого он имеет в виду. Отсюда и вся эта чушь — король, война и так далее.

Он, наконец, улыбнулся.

– Я бы сказал, что это придает определенную грандиозность сражениям за право преподавать первокурсникам в том или этом семестре. Они приобретают сходство с Крестовыми походами, а не с вольной борьбой в грязи по колено.

– Он назвал тебя «Эгиль» и что-то такое дальше, — сказал Фаррелл.

Бен, потирая губы, кивнул:

– Эгиль Эйвиндссон. Под этим именем я тогда явился на вечеринку. Эгиль был величайшим среди исландских скальдов, а примерно в то же время жил еще такой Эйвинд, Грабитель Скальдов. Профессорские игры.

Прежде чем кто-либо из них снова открыл рот, машина уже остановилась на подъездной дорожке дома. Бен заглушил мотор, они посидели, не двигаясь, глядя на острые, как птичья дужка, фронтоны.

Фаррелл лениво спросил:

– Сколько у дома окон с этой стороны?

– Что? Не знаю. Девять, десять.

– Это вчера было девять, — сказал Фаррелл. — Девять вчера, одиннадцать сегодня. И выглядят они каждый раз немного иначе.

Мгновение Бен смотрел на него, потом отвернулся, чтобы еще раз взглянуть на дом. Фаррелл продолжал:

– К ночи их обычно становится больше. Никак не могу понять — почему.

– Одиннадцать, — сказал Бен. — Одиннадцать, считая и то, недоразвитое, в кладовке.

Он улыбнулся Фарреллу и открыл дверцу.

– Помнишь, у нас в доме, когда мы были детьми? — спросил он. — Сколько раз ты слетал с последних ступенек в подвале? За все те годы ты так и не смог запомнить их число и каждый раз шагал в пустоту. Одиннадцать окон, Джо.

Фаррелл еще выбирался из машины, а Бен уже прошел половину пути к дому. Дверь распахнулась перед ним, хоть никто за ней не стоял. Фаррелл, двинувшись следом, громко сказал:

– И к тому же, они немного смещаются. Совсем чуть-чуть, но это как-то нервирует.

Бен, не обернувшись, вошел в дом. Теплый желтый свет обвил его, обнял и поглотил.

В один из ближайших вечеров Фаррелл, упражняясь на лютне, рассказал Зие про Кроуфорда Гранта. Бен отсутствовал, заседая на ученом совете. Зия сидела в кресле, расстелив на коленях старую газету, и вырезала из бруска какого-то темного дерева женскую фигуру.

– Да, я о нем слышала, — сказала она. — Судя по рассказам, он похож на половину моих клиентов — они точно знают, что жили бы счастливо в каком-то другом времени и в другой цивилизации, а потому без конца возятся со звездами, картами Таро, спиритическими планшетками, пытаясь отыскать свой подлинный дом. Сыграй-ка еще раз ту, что мне нравится.

Фаррелл перестроил лютню и начал гальярду Леруа, нынешнюю любимицу Зии. Он испытывал удовольствие, упражняясь в гостиной, — высокий потолок не размывал звука, и ноты летели острые и легкие, как наконечники стрел. Зия сказала:

– Чаще всего у меня появляются люди, которым пришлось сняться с привычного места. Ты тоже, знаешь ли, мог бы оказаться человеком, вырванным и выброшенным из каких-то воображаемых мест.

Слишком скоро исполняемая гальярда утратила центр тяжести и, словно сбегающий по склону ребенок, покачнулась, пытаясь обрести равновесие. Фаррелл прервался и заиграл сначала. Зия не поднимала глаз от работы, но Фаррелл начинал уже верить, что органы чувств у нее не столь строго специализированы, как у других людей. Живые волосы Зии наблюдали, как движутся по лютне его руки, хотя лицо ее было отвернуто, да и смуглое, редкостного изящества запястье, так проводившее ножом по дереву, будто оно ласкало ребенка, попутно занималось, как подозревал Фаррелл, тем же самым. Задумавшись об этом, он упустил Леруа, и когда тот вновь развалился на части, Фаррелл сердитым шлепком заставил лютню умолкнуть.

Зия подняла голову. Фаррелл думал услышать вопрос, не отвлекает ли она его, но Зия сказала только:

– Что-то с твоей музыкой не так.

– Не упражнялся вчера вечером. С такой музыкой достаточно день профилонить, и это уже сказывается.

Зия покачала головой.

– Я не о том. Музыка твоя превосходна, но у нее нет своего места, она ни к чему не привязана.

Фаррелл почувствовал, что лицо его застывает и краснеет еще до того, как Зия сказала:

– Твоя музыка похожа на тебя, Джо.

Он решил обратить все в шутку и ответил:

– Вообще-то место лютневой музыки там, где хороша акустика. Я, переезжая, всегда держу это в голове Зия опять склонилась над резьбой, но она улыбалась, обнажая в улыбке мелкие, тесно сидящие белые зубы.

– Да, — сказала она, — жить в домах чужих людей ты мастер.

Фаррелл, пытавшийся снять гальярду с мели, на которой она застревала, теперь бросил играть в третий раз.

– Это вовсе не плохо, — продолжала Зия, — на самом деле, наблюдать за тобой и приятно, и увлекательно, как за раком-отшельником, обживающим раковину. Ты умеешь приноравливаться к любому окружению.

– Тогда уж не рак, а хамелеон, — сказал Фаррелл. Он принялся возиться с лютней, протаскивая тряпочку под струнами, чтобы смести с грифа пыль, щурясь, разглядывал навязные ладки.

Зия рассмеялась:

– Ты так замечательно это делаешь.

Нож, не замедляясь, продолжал мягко поглаживать дерево.

– Эта музыка по вечерам, ночь за ночью, после того, как ты помоешь посуду. Нам пришлось бы сломать тебе обе руки, чтобы ты перестал мыть тарелки. И то, как ты всегда приносишь что-нибудь вкусное к обеду по четвергам или пятницам — вино, мороженое, сыр, паштет. И никогда вишни — после того единственного раза, когда я сказала, что у меня от них щиплет во рту. Такие вещи ты помнишь.

Он встал, но Зия кивком головы усадила его и продолжила:

– Ах, Джо, я вовсе не хотела тебя сконфузить. Ты ни в чем не ошибся, тебя по-прежнему рады видеть здесь так долго, как ты пожелаешь.