Она уже не смеялась, но усмешка продолжала светиться в ее голосе, заставляя произносимые ею слова перемигиваться.

– Бену ты только на пользу и мне ты нравишься, за эти три недели я уже привыкла к твоим подношениям и к музыке по вечерам. Еще неделя, и мы вообще не сможем без тебя обходиться.

– К середине месяца, — сказал Фаррелл, — я найду себе жилье. Тут есть один человек, он как раз завтра собирался позвонить мне на работу.

Послышался стук, тяжелый и медленный, в нем была унылая мощь, от которой болезненно содрогнулся весь дом. Зия пошла открывать.

Она вырезала женщину, выраставшую прямо из дерева, словно некий прекрасный чернильный орешек. Женщина высвободилась из ствола лишь от плеч и до бедер, одно колено ее было согнуто, так что ствола касались лишь пальцы ступни, но волосы только еще начали возникать, а ладони тонули в дереве по запястья. Фарреллу почудилось, что он смог бы увидеть их, отклонясь, как если б они просвечивали сквозь воду. Глаз у женщины не было.

Фаррелл положил статуэтку, поскольку Зия вернулась, сопровождаемая низкорослым мужчиной в грязном пальто. Она быстро прошла сквозь дверной проем, задержавшись только затем, чтобы сказать:

– Передай Бену, что у меня клиент.

Лицо ее, раскрасневшееся от гнева, стало моложе. Мужчина лишь заглянул в гостиную и отшатнулся, прячась от обращенного на него взгляда Фаррелла, от взгляда чего бы то ни было: подобным же образом отпрянула однажды от Фаррелла женщина в больнице, так сильно обожженная, что малейшее колыхание воздуха представлялось ей огненной бурей. Мужчина был не выше Зии, но с почти абсурдно широкими и плотными плечьми и ступал неловко, плоско перенося ступни — так ходит по земле ястреб. Фаррелл мельком увидел пальто, опущенные уголки рта под желтой щеткой усов, бледную красноватую кожу и бессмысленные от ужаса желтые маленькие глаза.

К этому времени Леруа уже лежал в руинах, да и фантазия Робинсона, которую Фаррелл попытался сыграть, вышла не менее муторной. Он решил, что хватит на сегодня пьес, и перешел на шестнадцатого века упражнения для пальцев. При всей их утешительной беглости, они оставляли ему свободу для размышлений о низкорослом мужчине и о иных перепуганных людях, навещавших Зию.

Она говорила о них не иначе, как о своих клиентах, и не было более верного способа ее разозлить, чем назвать их «пациентами». Вообще-то Фаррелл ожидал увидеть по преимуществу разобиженных первокурсников, но обнаружил, что спектр «клиентов» колеблется от адвокатов до сторожей автостоянок и от учителя танцев до отставного полицейского. Несколько человек казались столь же ушедшими в себя, как Сюзи Мак-Манус, но в большинстве эти люди проходили мимо Фаррелла и поднимались по лестнице, сохраняя улыбку самоконтроля, граничащего с безумием. Сам по себе ночной визит ничего удивительного не представлял: Зия выдерживала какое-то подобие приемных часов, но Фаррелл быстро свыкся с голосами в соседней комнате, они проникали в его сон отовсюду, схлестываясь один с другим — и голос Зии всегда навевал ему сны об океане, о страданиях унесенного далеко от родных берегов клерка из бюро путешествий и о хриплых жалобах судового метрдотеля. Фаррелл научился различать голоса во сне — по звучанию, если не по скорбям.

Теперь, перебирая средним пальцем и мизинцем струны, и вслушиваясь в звучание голоса желтоглазого мужчины, он осознал, что ни разу еще его не слышал. Голос был глубокий, медленный, почти тягучий, и английские фразы он произносил в дерганом, замирающем ритме с балетными пробежками в середине немногих опознаваемых слов и запинками на ослабленных гласных в их окончаниях. И голос Зии, отвечавшей ему, наполняла та же хромая музыка, но настолько же полная могучего покоя, насколько голос мужчины переполнялся изодранным в клочья страхом, впрочем, от этого речи Зии не становились для Фаррелла ни более внятными, ни менее тревожащими. Он все же передумал насчет пьес и заиграл — легко, как только мог — «Mounsiers Almaine», но и голос приникшей к его лону лютни ныне казался ему голосом третьего незнакомца, поющего этажом выше.

После этого вечера Фаррелл прекратил активные поиски жилья. Он начал платить за еду, каждую неделю изобретая для этой платы новое смешное название и новый смешной повод, и мало-помалу присвоил себе такие домашние обязанности, как вечерние прогулки с Брисеидой. Овчарка беззаветно влюбилась в него и не желала теперь спать нигде, кроме как у него в ногах. Под конец недели он по-прежнему приносил домой завозные деликатесы, время от времени сам готовил обед, плавал с Беном в бассейне и старался поменьше путаться у хозяев дома под ногами, прибегая для этого к ухищрениям столь грациозным, что они вызывали у Зии улыбку. По вечерам он помогал Бену истреблять в саду слизней и улиток, убежденный, что окна дома подмигивают и хихикают у него за спиной. Сам дом все сильнее притягивал и пугал его: кое-какие комнаты наверху, похоже, появлялись и исчезали, подобно окнам, по собственному усмотрению, а шкафы, в которые он вешал одежду и укладывал чистые простыни, всякий раз оказывались иного размера. Он твердил себе, что у него разгулялось воображение и что не грех бы обзавестись очками — и то, и другое было вполне справедливо. Желтоглазого он больше ни разу не видел.

Время от времени он все же звонил куда-нибудь по поводу жилья или тратил несколько воскресных часов, выезжая на Мадам Шуман-Хейнк по объявлению, представлявшемуся ему достаточно безнадежным. Но он больше не посвящал свободных часов изучению досок объявлений в торговых центрах или кофейнях, а как правило, незаметно для себя оказывался вблизи кампуса, на Парнелл-стрит, тротуары которой только что не смыкались один с другим, оплывая, будто прибрежный лед, дабы защитить хрупкой наружности широколиственные деревья (в Авиценне преимущественным правом проезда обладали они), и оставляя автомобилям одну-единственную неистовую полосу. Здесь он посиживал снаружи пещерообразной кофейни под названием «Южная Сороковая», поглощая чашку за чашкой кофе с молоком и поглядывая по сторонам

– не возвращается ли эпоха костюмированных персонажей.

Последний период жизни Фаррелла в Авиценне пришелся на время полоумных причудников: то была недолгая пора, когда любые капризы воображения немедля выплескивались на улицу и с оглушительным гомоном катили по ней, кружась подобно созвездиям. Деревенские простушки и горцы, Чака и Мурьеты, бесчисленные изможденные Иисусы, Кэгни в двубортных костюмах и Маккуины в сапогах, зомби и Распутины, пираты, ламы, команчи — все они большей частью куда-то сгинули, оставив взамен, насколько он видел, лишь множество одетых в небрежном стиле бизнесменов, кучу детей с именами наподобие Космос и Солнцестранник да пригоршню лысых, бледных, прыщеватых истовых ревнителей в одеждах цвета консервированного тунца. Фаррелл скучал по костюмам. Ему нравилось играть для них, что бы они под собой ни скрывали.

Самое странное, что они вечно носились по улицам, в крик требуя от людей, чтобы те обнажились, сорвали маски и позволили солнцу играть на их сокровенных лицах, озарять их подлинные, смертельно опасные и прекрасные сущности. Нет, ребята, это не для меня и если хотите знать мое мнение, так по мне чем больше костюмов, тем лучше. Маска на маске, личины, подобные слоям зимнего исподнего — вот это мне больше по нраву. От ряженых воздух становится ярче, и при том они позволяют тебе вдоволь упражняться, играя на лютне. А от голых не дождешься ни того, ни другого — во всяком случае, вряд ли. День, в который он бросил работу у «Тампера» — начало весны и новое блюдо под названием «Бедрышки Бемби» образовали сочетание, воспротивиться которому Фаррелл не смог — он провел в бессвязных поисках работы на какой-нибудь стройке и кого-либо способного сделать для лютни деревянный футляр. К пяти часам он в общих чертах сговорился с развеселым бенгальцем-краснодеревщиком и, ощущая ленивую жажду приключений и довольство собой, побрел к «Южной Сороковой», намереваясь выпить кофе с баклавой, и неожиданно пьеса Холборна, в которой пальцы его неизменно путались, начала сама собой проясняться. Пустых столов здесь в это время дня никогда не бывало. Фаррелл уселся за столик у входа, насупротив молодого человека в белых брючках, оладьеобразных тапочках и лиловой рубашке с картой Гавайских островов. По небу плыли стада облачков с затененными подбрюшьями, но воздух был тепл, сладок и, казалось, наполнен, как мед, золотистыми пузырьками, и все кто прогуливался по Парнелл-стрит — от амазонок с рюкзачками до татуированных мотоциклистов с застывшим на лицах ожиданием — двигались в этот час замедленно, как погруженные в мед.