Ближайшее пылающее пятно дергается навстречу, в правую скулу врезается кулак. Затылок бьется о стену, двойной заряд боли застилает белой пеленой глаза. Уши забивает нестройный гогот. У кого-то из них ломается голос, он пускает петуха — не настолько-то они его и старше. Назару становится еще противнее, он так беззащитен, что готов растечься в кисель.

Неожиданно он чувствует щекотку на кончике носа, словно муха села. Дергает головой, чтобы прогнать. Тут же левую щеку обдувает ветерком, в стену около уха бьет кулак. Подворотня оглашается диким криком пострадавшего хулигана. Назара снова хватают и валят на землю, навстречу ботинкам и кроссовкам. После первого удара он теряет сознание.

Кто может понять, что мы чувствуем? Можем ли мы вообще быть уверенными, что другие люди чувствуют то же самое, что и мы? Мы не телепаты, чтобы передавать эмоции во всей их незамутненной четкости. Нет, нам надо сформулировать фразу, слепить корявые слова из звуков, сделать так, чтобы их кто-то услышал. И мы никогда не можем быть уверенными, что услышанное будет понято именно так, как мы хотели. Что в голове слушателя родится тот же самый смысл, который мы старались вложить в произносимые слова.

Назар лежит пластом на кровати в своей комнате. Лицо пылает, глаз заплыл, во рту железная кислятина. Скула саднит, ребра ноют, на затылке шишка, словно теннисный мяч застрял.

Ничего удивительного нет в том, что Назару ни с кем не хочется разговаривать после происшествия. Ему и без разговоров кажется, что силы на исходе, словно утекают в бездонную пропасть. Зачем же еще тратить нервы на попытки объяснить случившееся?

Он настолько подавлен жалостью к самому себе, что нет даже сил сопротивляться течению мыслей. Он хочет умереть — мгновенно и безболезненно. Он ощущает себя полнейшим ничтожеством. Еще бы: умудриться повернуть в противоположную сторону, угодить в соседний квартал, да еще и сразу нарваться на хулиганье. Рассказать кому — не поверят. Колян — тем более.

Да и о чем рассказывать? Подумайте сами, как будет звучать его рассказ об этих галлюцинациях, захвативших все органы чувств сразу? Скажут, что совсем ему голову отшибло, и пропишут постельный режим. Уж на оправдание все это ну никак не тянет.

С идеей о санитарах Назар решает пока повременить — успеется всегда, а усугублять сейчас ситуацию очень не хочется.

Деликатный стук в дверь. Назар издает нечленораздельный, мычащий звук, который можно интерпретировать сотней способов, от «скорее на помощь, мне плохо» до «уйдите все прочь, без вас тошно». Отец выбирает средний вариант. Зачем-то стараясь не шуметь, он осторожно проходит в дверь, садится на стул в двух шагах от кровати.

— Жив, Супермен? — очень серьезным тоном спрашивает он.

Назар мычит и закрывает глаза. Однако отгородиться от реальности это не помогает.

— Супергерои не сдаются при первом поражении.

Назар начинает слышать легкое щебетание птиц. Кислятины во рту становится меньше. Назар отмечает перемену к лучшему в своем состоянии, но хмурится — непонятные эффекты продолжаются, а смысла по-прежнему ни на грош. Он опасается, что снова все пойдет в разнос.

— Из хулиганов редко вырастают хорошие люди, — отец усмехается. — Мне в детстве тоже доставалось, и я стал не таким уж плохим человеком. Как ты думаешь?

Комнату заливает яркий солнечный свет. Назар издает стон и сам не знает, то ли от боли в глазах, то ли от отцовских слов. Как-то не очень хочется ему думать, что чтобы вырасти хорошим человеком, надо обязательно быть в детстве побитым.

— И как мне теперь в школу идти? — горько усмехается Назар.

Распухший нос и заплывший глаз и впрямь не похожи на украшения.

— Синяки заживают, а вот правильные выводы остаются навсегда, — говорит отец.

Отец любит рассуждать логично. Это придает уверенность, помогает лишний раз убедиться в своей правоте. Он вспоминает себя, пытавшегося вот так же осмыслить внезапно открывшуюся несправедливость жизни, ему становится жаль Назара.

Назар ощущает волны тепла, идущие от отца. Это приятное чувство вдруг наводит его на мысль, что отец-то, похоже, действительно понимает, что с ним творится. Вот ведь как: в назаровской теории о всеобщем непонимании намечается трещина. Ему вспоминается жаркий полдень на даче, ленивое безделье, солнце, прогретый газон, ветви яблони, бросающие резную тень на скамью, стоящую у самых корней.

— Солнечно, — говорит он.

Отец бросает взгляд в окно, на серые тучи, так точно сочетающиеся с подавленным видом Назара. Удивленно вскидывает бровь:

— Хм.

— А ты не чувствуешь? — вдруг решает напрямую спросить Назар.

— Что именно?

— Тепло и свет, — Назар открывает глаза. Комната окрашена в желтые тона, обои колышутся в легком мареве.

Отец встает, подходит, кладет руку на лоб Назара. Он ожидает обнаружить любые признаки болезни, но уж точно не совершенно обычную температуру и сухость.

— Спать хочешь?

От света и тепла у Назара и впрямь слипаются глаза. Ему приходит в голову, что лучше, наверное, прекратить этот разговор. Зря он сболтнул про тепло, еще одна напрасная попытка.

— Ага, — кивает он и закрывает глаза, в которые уже словно песка насыпали.

— Завтра будет лучше, — говорит отец. Он идет к двери, оглядывается, аккуратно притворяет ее за собой.

Тепло и свет еще некоторое время давят на Назара, но постепенно сходят на нет, ему становится спокойно, темно и уютно. Он поворачивается к стене и засыпает. И даже шишка на затылке болит теперь не так сильно.

В этот раз Назару приснилось, что он некое странное существо — снаружи человек, а внутри — как-то совсем по-иному все закручено, непонятные связи, загадочные органы и реакции.

С присущей ему мальчишеской безапелляционностью Назар назвал себя мутантом и сразу ощутил прилив гордости. Мутант — звучит круто.

Во сне Назар слушал ртом, нюхал руками, говорил глазами, а носом пришлось ощупывать все вокруг.

Проснувшись, долго приходил в себя — остатки сна все никак не отпускали.

С минуты на минуту прозвенит звонок, начнется годовая контрольная. Назар стоит перед дверью класса и пялится невидящими глазами в учебник. Учебник на ощупь влажный и липкий, пахнет медом. Назар изо всех сил пытается убедить себя, что это хороший знак — мед он любит, значит, ничего особенно страшного произойти не должно. Оказался же он прав тогда, когда по запаху решил, что мать уже купила подарок. Только вот живот начинает урчать, откликаясь на аромат, и Назар очень надеется, что никто не услышит этих позорных звуков.

Открыли класс. Тамара Ивановна объявляет — сумки в угол, чтобы не списали, сесть всем как скажет, чтобы не сговорились, в туалет не пустит, последний шанс сходить только что у всех был. А Назару чуть ли не смешно, настолько он поверил в благополучный исход.

Расселись в указанном порядке. С Назаром учительница Светку посадила. Колян, бедняга, совсем расстроился, явно лелеял какие-то планы, да не судьба. Смотрит Назар на соседку, а она спокойно так листочки раскладывает, словно ей все ни по чем.

«Светка точно списывать не будет, — думает Назар. — И мне не даст, Тамара Ивановна все рассчитала». А у самого в ушах тихонечко морской прибой шелестит, и мысли ему подражают, неспешно текут, без суеты.

Давно Назар с девчонкой не сидел за одной партой. Всё как-то они с Коляном умудрялись вместе усесться, их уже по отдельности иногда и не воспринимали. Косится он на Светку, любопытно же, на перемене ведь так просто не подойдешь — вечно с подружками хихикают.

Тамара Ивановна задания раздает, в сотый раз про списывание талдычит — пунктик у нее такой. А Назар замечает, что прибой все тише шепчет, уже почти совсем стих. Удивленно озирается вокруг: неужели само собой прошло? Или может быть сейчас вылезет что-то необычное, но в другом месте?

И тут же получает затрещину:

— Не вертись! — Тамара Ивановна как раз рядом. — Ишь, смотрит уже, выискивает!

— Да что вы, Тамара Ивановна, — надувает щеки Назар. — Больно надо мне…