Быстро, рысью спускается в село конный отряд и в улицы… Вот мимо церкви…

— Как у вас с попом — ладите?.. — Шамов к Грахову.

— Водолаз проклятый… Все лазит к Никольску…

— Не пускали бы… Или совсем выслали бы из тайги…

— Крестьяне… Да и некогда все… А доберусь и до него, погоди… — и Грахов нагайкой в сторону поповского дома — водолаз чортов!..

И Грахов на бегу сворачивает круто к воротам и осаживает лошадь, за ним весь отряд к большому зданию, к школе. Это — штаб.

— Приехали!.. — Грахов неуклюже и тяжело с седла в нагретую липкую пыль дороги.

— …Ну, старуха, — благословляй — и чугуевский старовер Прохор Перетино вскарабкался на свою выхоленную широкозадую кобылицу.

— Не ехал бы ты, хозяин, не ехал бы ты… Что тебе там…

— Нельзя, стара… Опчество — съезд…

— Большевики там, безбожники… Убивцы…

— А мы что — мы им хлебца даем… Они нас не трогают, — закону не нарушили — не воюем…

— Солдат кормим…

— Партизан — добро делаем… Да и кто же их будет кормить?..

— Мы, хозяин, да…

— Опчество, старуха, опчество… Потому — восстали…

— Восстали!.. Вот вам Колчак придет, отобьют зады-то…

— Руки коротки… — И старик подмигнул, высунув язык, — накося!.. — и сплюнул.

Потом подобрал поводья, хлопнул пятками под крутое брюхо кобылицу:

— Ну, раскоряка… — тронулся.

Разные думки в голове у дида из Угадинзы. Идет он на первый повстанческий съезд. Громада выбрала.

«Нельзя — восстали… воевать, — думает дид, — вот только б собрать хлеба, а там»… — И любовно шуршит под его корявой пятерней наливающийся крепкий пшеничный колос… «Хлеба-то нынче, хлеба… Помогает бог партизанам… Партизанский бог… Соберем, а там»…

— Пойду воевать — пропускает вслух сам себе. И шагает по меже среди полей крепкий дид из Угадинзы и думает, как они соберут хлеба, а там опять не страшен Колчак…

Потому — все сопки восстали… Громада!

— Ловко, отец Павел. Значит, они на него и внимания не обратили?

— Нет. Меня обыскали внимательно, а его… Ну, кто же подумает, что этот корейский возница — японский капитан?

— Ловко.

Кореец входит в комнату. Отец Никодим бросается ему навстречу.

— Весьма доволен, господин На-о, вашим посещением.

— Не зовитце меня господзин На-о… Зовитце — Ли.

— О, не беспокойтесь… Я не проговорюсь. Желаете покушать? Грунюшка!.. Это жена моя, господин На-о… Познакомьтесь.

Японец сердито тычет руку и хмурится… Он недоволен такой неосторожностью.

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь… Она не выдаст.

Дьякон через окно видит на улице группу.

— Отец Никодим! Кто это? Погляди-ка.

— Где? — Никодим бросается к окну — о!.. Это их главный комиссар Грахов и с ним начальники отрядов. Фамилии-то у меня записаны.

— Грахов?

Японец хватает мешочек и вытаскивает оттуда ящичек. Это фотографический аппарат.

— Отойдитце в сторону.

Поп и дьякон от неожиданности стукаются лбами.

Щелк… Японец, довольный, укладывает аппарат в мешочек.

Вечером, уложив гостей, отец Никодим раскрывает книгу и читает: «рече Господь: тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят отца вашего — иже на небесех».

Во всех хатах большого села Анучино гомон. Мужики, что постарше, спокойно, с хитрецой, в бороды улыбаясь, рассуждают о повстанчестве, накачиваясь кирпичным сливаном у гостеприимных анучинцев. У каждого из них есть своя торба, откуда они с расстановкой, пошаривши, достают разную домашнюю снедь, заботливо положенную туда их домовитыми хозяйками. Но сотовый мед, коржики и большой кусок свиного сала обязательно у всех, как непременное и основное у съездовцев. Они редко кто вооружены.

Зато молодежь в большинстве без торб, налегке, по-партизански, но обязательно вооруженные до зубов… Это все партизаны из многочисленных приморских отрядов: кто пешком сюда пришел, отделав двести и триста верст, а кто и на коне, из кавалеристов больше…

Старики, во многом большие скептики и очень осторожные, взбудораживают неуемную партизанскую молодежь, которая бродит и кипит.

— Наступать надо… Взрывать города… Боронить дорогу… — покрывая всех в хате, молодо расходился шевченковский кавалерист, — чего смотреть, чего ждать.

— Не прыгай… не прыгай… Вот дождешься японцев…

— А что они сейчас нейдут?.. Прет их, слабит…

— Придут еще, не замай…

— И пусть!.. — стукает карабином по лавке кавалерист.

А старики опасливо покачивают головами.

И идет спор, и разговаривают крепко, вплотную подходя ко всем вопросам, со всех концов, по крестьянски…

Целую ночь перед съездом на улице и в хатах гуторит большое село Анучино.

Съехались впервой — узнают друг друга, щупают… Съехались со всей Приморской области: и от далекого понизового Амура, и из-под Хабаровска, и от берегов Тихого Океана и от Китайской границы… Есть и от холодного севера, и из-под Аяна — гольды и арачоны; есть делегат и из далекой Кореи, от самого Сеула… Ким — его зовут.

Много делегатов — и шумит село.

И уж далеко за полночь…

Солнце жжет, и горит трава.

— Хорошо сейчас на бахчах…

Серая бритая голова нервно ворочается на подушке.

— Сестрица… а, сестрица…

Два ряда коек — бело, чисто…

Больница, бывшая земская — теперь Центральный Повстанческий госпиталь.

Хирургическое отделение.

Немного бледная, с большими впавшими глазами — синими, глубокими и тихими — идет на голос по палате сестра. Подошла. Наклонилась.

— Ну, что, Ефим… Болит…

— Эх, Ольга… Не здесь — здоровой рукой на рану в плече, — а здесь. Крепко рукой на сердце, — вот где болит… Смотри… Арбузы сейчас на бахчах… Хорошо… и ребята — воюют… А здесь лежи…

— Успеешь. — Тихая улыбка у Ольги, — ты бойкий, наверстаешь; вот лучше не ворочайся лишнее, а то дольше пролежишь.

— Не заговаривай зубы, лучше скажи — как там съезд идет: что наши крепкодумы выдумывают… Мужики наши, старики.

Ольга подсаживается к нему на кровати, — она немного похудела за это время; снова вработалась в обязанности сестры и даже заработалась: мало опытных сестер, а докторов и совсем нет, — один Малевский на всю область, да и тот больше любит с партизанами в цепи лежать, чем их лечить… а то с девчатами в хороводе ходить… Не доктор, а дьявол… Зато и любят его партизаны — блатной, говорят.

Подсела. Дала пить. Поправила полевые цветы, что сегодня утром ему нарвала… Часто она ему их носит…

— Ну? — нетерпеливо повернул к ней Кононов свое черное, сильно исхудавшее лицо.

Ольга знает, что не отвяжешься от него — надо рассказывать:

— Ну, что… Дружно партизаны решают все дела…

— Мужики… Мужики-то как?..

— И они хорошо… Говорят — воевать, так воевать… Коли взялись, надо кончать…

— Не боятся, что долго затянется борьба… Зазимуем… Объедим их…

— Ничего… Хотя молодежь надеется к зиме покончить с Колчаком…

— А старики?

— Ну, они подсмеиваются — храбритесь, говорят, храбритесь… Вот только, говорят, помогите нам собрать хлеба, а то кормить нечем будет…

— А съезд что?

— Говорят — думают распустить тыловые части по домам на уборку хлебов.

— О мобилизации говорят?..

— Нет еще… Кажется, сегодня на вечернем заседании этот вопрос будут решать.

— Пора бы уж. А то полевые штабы замучила эта очередь. Две недели простоят на фронте и давай смену…

— Крестьяне… хозяйство у них.

— Да ведь для себя!.. — И больной рукой со злостью по койке: трах!

И закусил до крови от боли губы.

— Что, размахался… с Колчаками рубишься… — Точно насупившийся, поблескивая очками, мягко ступая улами, в синих китайских шароварах, подошел Малевский.