— Да что, товарищ доктор, вот она говорит…

— А ты не слушай ее…

А в углу тоже на койке сидит старик с бухты Ольги у партизана и тихо ему:

— Ты, Ванюшка, не нудь… Леворюция возьмет верх — сделаем тебе ноги, не хуже прежних… Да и что — за обчество пострадал, прокормим…

— Много нас… таких-то… — Партизан с ампутированными ногами грустно на обрубки посмотрел, пощупал… — Много… где уж…

— Всех, говорю — обчество постановило… И вот сейчас — вся громада — съезд говорит: обязаны кормить… Прокормим.

И тихо тормошит старик у изголовья партизана, поправляет ему соломенную подушку.

— Не нудь… Бодрись — за обчество пострадал, дурашка…

Помолчали.

— Вот только на пантовку ходить с тобой уж не придется…

Партизан шумно вобрал в себя воздух — и сильно его выдохнул…

Старик что-то отвернулся — часто замигал глазами.

Проклятые панты!

Он и сам не пойдет нынче за ними… Что панты — проживем и без них…

Опять помолчали.

— Ну, мне пора на съезд, Ванек.

Тоже делегат.

Все слушают. Говорит Грахов:

— Штабу тяжело держать фронт вечно сменяемыми партизанскими частями. Или фронт и тогда мобилизация — или только разрозненные партизанские отряды, и тогда можно обойтись и сменами, и простым добровольчеством…

Долго обсуждают важный вопрос мобилизации и питания фронта живой силой. Но все споры прекращаются, когда приходит на с‘езд Штерн — бесконечные рассказы о нем партизан окружили его большим доверием и любовью крестьянских масс… Легендарный командир… Они все его слушают, затаив дыхание.

— …И вот, товарищи! — Война есть война… Она несет с собой много тяжелых последствий и одно из них — отрывание молодых сил от станка и плуга. Нам теперь важно действовать применительно обстановке: где фронтом, где отдельными партизанскими отрядами. Но все-таки нужно держать широкий барьер, который бы охранял в глубокой тайге ваш мирный труд. Вот для этого штаб предлагает провести постановлением съезда мобилизацию только трех молодых возрастов: 19-20-21. Это будет основное ядро постоянного кордона. Движущиеся же отряды будут формироваться из общих прежних очередей всех остальных возрастов. Точно также и большие отдельные операции.

Революция требует жертв…

Вы начали повстанчество, вы поднялись — надо его кончить с честью. Надо его выдержать и дождаться прихода Красной армии.

Кончил.

— И дождемся!..

— И выдержим!.. Общий гул голосов.

Когда уже написана и проголосована резолюция, вдруг один голос из угла:

— А як нам быв — нам нельзя убивать…

— А у царя ходили на фронт… — несколько голосов староверу — старику из Чугуевки.

— У царя што — насилием… Мы ба вдвое давали провианта армии… Раньше нас штаб не трогал.

— Теперь вся громада воюет — нельзя!.. — Угодзинзовский старик с сердцем.

— Трусы вы!.. Иисусово войско, вот что… — кто-то из партизан молодо, озлобленно кричит.

И опять Штерн:

— Тише, товарищи. Пусть весь тот участок фронта, который падает по снабжению на Чугуевскую волость, — возьмут на себя одни староверы, тогда мы согласны их освободить от мобилизации… к тому же бойцов у нас достаточно и без них…

— Правильно…

— Верно…

— Согласны…

Согласен и старовер из Чугуевки.

Постановлено.

И от корейских партизан приветствовал съезд Ким. Из самого Сеула пробрался к ним в сопки со своим корейским отрядом…

«И Корея с нами, и Китай…» — думали мужики и от удовольствия покачивали своими головами.

Макосеяние тоже разрешили: потому — поздно зря скашивать добро… А теперь будет валюта — треть опиума порешили дать в распоряжение корейцам, остальное — сдавать в штаб… Валюта будет — будут патроны и хлеб.

Тоже хорошо.

А с хунхузами, что не с честной мыслью пришли в сопки и обижают корейские уруги — беспощадно изгонять из области.

Всё порешили.

А потом написали:

Народам всего мира.

Воззвание.

И быстро разошлись и разъехались.

А перед тем — снимались всем съездом на лужайке у штаба: старики важно выставляли бороды, а партизанская молодежь — свои винтовки, шашки, револьверы. Кому что важно.

Снялись…

А в эту же ночь у фотографа, остановившегося у попа, куда-то пропали пластинки.

Грахов качал головой.

— Ой, бестия поп, дождется, дождется… И огромный волосатый кулак в кармане хрустит пальцами.

— Ну, ребята, ждите патронов! — Грахов на лошадь и опять в боевом дорожном виде.

Шамов, Штерн, Харитонов жмут ему руку.

— Ты пушку нам устрой. — Смеется Шамов.

— И это можно, не смейтесь: дай срок… У меня целый план есть…

— План?

— Не скажу до времени. Увидите.

Тронул. Обернулся:

— Про попа-то не забудь, Харитоша, тебе на почин оставляю.

— Не забуду…

Первый приказ после первого повстанческого съезда пошел по фронту телефонограммой уже на другой день и был подписан:

Военный комиссар области Харитонов.

Командующий войсками области Штерн.

Генерал Розанов, усмиритель Сибири, переброшен Колчаком для такой же цели на Восток. Сегодня он во Владивостоке…

В штабе крепости угрюмое лицо генерала проясняется. Его встречает Бутенко — начальник крепости. В одной из комнат штаба сорганизован маленький, но обильный напитками, банкет.

И вот уже за вторым десятком рюмок коньяка генерал теряет обычную свою суровость и сдержанность. Он забывает про обстановку, где находится, и всецело уходит в исторические воспоминания своего доблестного прошлого.

— …Гм… партизане, говорите… Они у меня во-от где будут!

Генерал протягивает вперед волосатую руку с растопыренными толстыми пальцами. Затем выразительно сжимает пальцы в кулак.

— Во-от где!.. Я этих сволочей…

И генерал начинает пространно рассказывать про свои подвиги под Красноярском. Там ему пришлось сражаться с партизанскими отрядами Кравченко и Щетинкина.

— Не было наших… я бросил отряд итальянцев… я…

Присутствующие заискивающе раболепно слушают генерала. А многие искренно думают:

— Да, да. Вот этот справится с партизанами.

Две атласных туфельки качаются взад и вперед. Взлетают и спускаются властные крылья ресниц.

Удивленно:

— Вы думаете?

Либкнехт совершенно увлекся своею ролью. Он горячо убеждает баронессу.

— Используйте Розанова. Право, это лучшее, что сейчас можно предпринять.

А сам думает:

«Теперь все, что ты не предпримешь, — все будет нашим».

Баронесса лениво откидывает голову на спинку качалки. Не стесняясь Либкнехта, потягивается, зевает и так же лениво:

— Надоело!

Либкхнет с любопытством посматривает на нее. Дрожит насмешка в уголках его чувственных губ.

— Вы много работаете, баронесса. Вам надо отдохнуть.

Баронесса с благодарностью смотрит на него. На миг серые глаза лениво скользят по лицу Либкнехта… по широким плечам, груди. Опять обратно — останавливаются на глазах Либкнехта. Тонут все глубже и глубже. Затем баронесса протягивает руку, обнимает шею Либкнехта, тянет его голову к себе…

Вот уже золотистые локоны ее волос прикасаются ко лбу Либкнехта…

— Кхе-кхе, — рядом нерешительный кашель боя. На серебряном подносе карточка. Баронесса с недовольным видом берет ее.

— Кто это? — спрашивает Либкнехт.

— Это Таро. Я совсем забыла, что он сегодня обещал приехать. Прошу вас побыть тут, пока я покончу с ним.

К бою:

— Проси обождать. Я сейчас!

И через дверь из будуара в туалетную.

— …Надеюсь, вы остались довольны поездкой? — учтиво осведомляется Таро.

— О, да! — отвечает баронесса. Вспоминает: ночь в купэ с Либкнехтом.