«Вспомните достойно написанное в божественных книгах, что и Владыки нашего самая важная заповедь — любите друг друга, милость имейте ко всякому человеку, любите ближнего своего как самого себя, тело свое сохраняйте чистым, не оскверняя его, а коль осквернили, то очистите его покаянием; не возгордитесь, не воздайте злом за зло. Весьма ненавидит Господь Бог наш злопамятного человека». Следует оставить «безумье и неправду».

И призыв пастырей был услышан; медленно собиралась Русь под знамя московского князя, и наступил момент, когда «рассыпались поганые в смятении и побежали непроторенными дорогами в лукоморье, скрежеща зубами и раздирая лица свои...», а в «Русской земле разнеслось веселье и ликованье. Преодолела слава русская хулу поганых»,

Долгие думы были пережиты и выстраданы в эти годы сурового и беспощадного иноземного гнета. Не одно поколение русских людей размышляло о смысле исторического процесса и о смысле жизни, и в конце концов навсегда утвердилось в мысли, что Бог не в силе, а в правде. Были обдуманы и решены все вопросы внутренней и внешней политики на много столетий вперед. Идеалы свободы русского человека утвердились прочно. В те суровые века только свободно делающий свое дело народ мог отстоять свое право на существование. Из-под палки такого дела не сделаешь. «Ляжем костьми, мертвые бо срама не имут». Но надо было не только лечь костьми, но научиться жить, выработать такие идеалы, в которых дело земли и твое дело будут неразделимы. Горели села и города, никто не знал, где застанет его завтра, женщины не успевали рожать детей, и на громадных пространствах среднерусской долины белели лишь кости и летали вороны. В таких условиях каждый человек должен был знать свое место в общем деле. А дело было действительно общим. Считается, что только в результате походов Батыя русских осталось не более одной четверти, из десяти минимум погибло семь человек. А с запада двигалось крестоносное воинство.

И когда по слову Сергия Радонежского и под стягом Дмитрия Донского силы врага были надломлены, вся программа дальнейшей народной жизни была полностью и на долгие века готова. Каждый русский человек — крестьянин и боярин, дружинник и великий князь — точно знал, что хорошо и что плохо, чему поклоняться и чего беречься. Все говорили одним языком и всем сердцем поклонялись одному Богу. К этому времени уже существовали прочные традиции народной жизни. Предстояло воплотить свои идеалы в законченную организацию государственной жизни.

Всем было дело, и все были нужны. Рук не хватало. Только с величайшим напряжением всех сил можно было рассчитывать на успех. Ведь последний набег крымских татар приходится на время правления императрицы Елизаветы, и сам Суворов мог бы вполне угодить в рабство и быть проданным где-нибудь на невольничьем рынке Кафы или Стамбула. Такая же судьба могла бы постигнуть и Ломоносова, и профессора Шлецера, любившего порассуждать о том, что первично — норманны или славяне.

Православие, которое в киевский период едва прикрывало языческое суеверие, стало народной святыней, и для всех русских людей стала очевидной промыслительная воля, приготовившая им за два с половиной века до нашествия басурман крещение. В годы духовного забвения и непреодолимой любви ко всему английскому и французскому, немецкому и голландскому стало модным говорить о дионисических культах, их невероятной прелести, о силе и красоте язычества, говорить притом из любви к русскому народу, не понимая того предмета, о котором говорят. Нисколько не вдаваясь в полемику, следует указать только на абсолютную неисторичность таких рассуждений. Выбор был сделан. Два. века, когда язычество еще оставалось в народе, у наших матерей и отцов было время решить, во что верить. Этот уникальный опыт двухвековых раздумий сделал народ специалистом по части понимания смысла жизни. Не обладая никакими нравственными основами, общеобязательными и очистительными для человеческой души, язычество могло стать религией в наши дни только для любителей легких шалостей и поисков истины в горах Тибета или в школах «просвещенных братьев». В годы тяжелых испытаний и созидательного труда язычество годилось только в качестве пугала, как изобретение явно бесовское и губительное для души.

В дни угнетения только неугасимая лампада пред ликом Спасителя была маяком и надеждой. Именно в православной вере народ видел воплощение своей души и своей правды.

На долю каждого в отдельности из европейских народов никогда не выпадало столько тягот и лишений, как на долю русского народа; внешняя борьба им не грозила полной гибелью, и они вполне могли позволить себе содержать племя людей, свою интеллигенцию, исповедующую двуличие как достижение философской мысли. Философы-гуманисты как раз в то время, когда русская земля стонала от кровожадных грабителей, способных грабить и не способных созидать, писали друг другу шутливые послания, полные презрения к «толпе», не знающей тонкостей неоплатонизма и пифагорейства. Отчаянно издеваясь над католическим христианством, они не хотели попасть в «лгуны», и им больше импонировала интеллектуальная доктрина «двойной истины», в соответствии с которой есть две правды: одна для избранных интеллектуалов и другая для невежественной толпы. Для первых гностико-каббалистическая философия, для других — христианская религия. Для интеллектуалов две правды, для народа одна. Русское государство могло стоять только на одной правде, почему в глазах последующих, уже собственных просветителей-интеллигентов ХVIII — XIX веков и попало в разряд диких и невежественных. Немало воды должно было утечь, немало труда и пота должно было быть вложено русским народом в его многострадальную землю, прежде чем на ней появятся любители «циркуля и наугольника» масонских лож, со сладострастным вниманием впитывающих в себя, скажем, такие строки любимого писателя:

«Русские никогда не станут истинно цивилизованными, — писал Руссо, — так как они подверглись цивилизации чересчур рано». То есть рано им вообще еще даже и думать о цивилизации, ибо они — ничто, скорее даже величина отрицательная. «Петр обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения, того, что творит и создает из ничего. Кое-что из сделанного им было хорошо, большая часть была не к месту. Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понял, что он еще не созрел для уставов гражданского общества. Он хотел сразу просветить и благоустроить свой народ, в то время как его надо было еще приучать к трудностям этого». В своей оценке русского народа Руссо был не одинок. Интересно было бы поручить цивилизованному Руссо построить нечто на уровне храма Василия Блаженного или Покрова на Нерли. Для того, чтобы эти публицистические перлы просвещенного невежества и истинного варварства могли получить себе место под русским солнцем, нужно было как минимум покончить с набегами степняков, достигнуть немалых успехов в земледелии и ремеслах и дать такой государственный доход, чтобы на него можно было содержать и армию, и чиновников, и писателей, и журналистов, и преобразователей, и просветителей, и скульпторов, и архитекторов, дабы те воздвигали свои европейские Парадизы.

В отношении Петра I высказывались идеи более трезвые и менее романтичные, чем пушкинские строки из «Полтавы». Петр не только не прорубил окно в Европу, а скорее закрыл его, и, как показала историческая практика, закрыл надолго. Надев мундиры, капитально разорив страну — так, что по ряду губерний недосчитывалось до 40 процентов населения, — создав громоздкую чиновничью машину, он пошел по тому же пути закабаления всего населения, что и Иван IV, то есть применил далеко не европейские методы хозяйствования. И, как ни покажется это парадоксальным, именно поэтому, возможно, и вызвал, столь длительные и устойчивые симпатии многих историков прошлого и настоящего. По крайней мере, по ходу изложения материала эта мысль, возможно, станет менее неожиданной, чем теперь.

Так или иначе, но именно с его преобразований начинается новая веха в жизни страны.