Общий подъем, хозяйственный и культурный, наметился уже с тридцатых годов XVII столетия. Распавшаяся и прекратившая свое существование как государственный организм, Россия вышла с честью из тяжкого испытания Смутного времени. Опираясь исключительно на свои силы, при еще слабом, совсем молоденьком царе, еще разоренная и голодная, полная разбойничьих шаек, с пустой казной, Россия не только отстраивается, но и вынужденно ведет оборонительные войны на юге и западе. «Кто сомневается в разуме Русского народа за время до воцарения Петра I, — пишет в своем донесении королю прусский дипломат Фокеред в сентябре 1737 года, донесении, не предназначавшемся для публикации, — тому следует только бросить взгляд назад на Русскую историю и взвесить все то, что совершилось в предыдущем столетии, когда русские после того, как государство раздробилось... на бесчисленное множество партий и внутренними и внешними врагами приведено было на край погибели (...), когда русские, говорю я, после стольких бедствий, собственными силами и твердым образом действий, без всякой чужеземной помощи, без малейшего содействия со стороны какого-либо иностранного министра или полководца, с помощью того же военного искусства, которое сохранилось у них исстари, не только восстановили свою монархию, очистили отечество от столь могущественных врагов « менее чем в 50 лет вернули все те области, которые были ими поневоле уступлены до Ингрии и части Карелии, но сверх того отторгли от Поляков, кроме Смоленска, еще Киев, Чернигов и Северскую область. Они даже вынудили Оттоманскую Порту, находившуюся в то время на высоте могущества и величия, уступить им Казаков вместе со всею Украиною. И все это совершилось в царствование государей, которые не отличались ни особенным мужеством, ни превосходством разума и к тому же исходили от такого нового рода, что их первому царю Михаилу едва ли удалось бы доказать правоспособность свою, если бы он принадлежал к одной из Германских династий».

Нам известен облик русского крестьянина, из года в год беднеющего на протяжении веков. Эмоциональным дополнением, подкреплением, так сказать, этой концепции стали радищевские описания забитого и бессловесного, как скотина, замотанного в тряпье, дурно пахнущего мужика или бабы. Впрочем, начало этому гротескному описанию крестьянина, долженствующему вызвать к нему жалость и брезгливость, а помещиков представить звероподобными, положили, как известно, петербургские, а затем московские мартинисты. Именно в 70-е годы XVIII столетия в просветительской литературе появляются бесчисленные «путешествия», не утруждаемые даже выходом «за сбором материала» за пределы кабинета. Написанные с заранее заданной целью, они и не нуждались в какой-либо правдивости. Таков, например, «Отрывок путешествия в...*** И...*** Т***», появившийся в новиковском журнале «Живописец» (выходил в Петербурге в 1772-1773 годах) и ставший образцом для всех последующих «путешествий» просветительской литературы. Посмотрим, как современный литературовед анализирует это произведение. «Вначале здесь заявляется тезис, определяющий задание — доказать виновность помещиков в нищете крестьян. ...Отрицательное чувство по отношению к виновнику нищеты крестьян все более и более обостряется, но вместе с тем усиливается и впечатление какой-то рассудочности и искусственной патетичности обличения. Впечатление это возникает от того, что писатель не столько размышляет по поводу виденного, сколько стремится убедить читателя в истинности того, что он видел».

Мрачная картина несуществующей деревни в духе жалостливого сентиментализма и желания вызвать во что бы то ни стало слезу усиливается наслоением деталей. «Искусственность такого приема разоблачения нельзя не заметить», — замечает исследователь и здесь ошибается.

Десятки поколений гимназистов и школьников принимали и принимают за чистую монету эти описания путешествий, которых никогда не было. Им и невдомек, что они имеют дело со «свободой вымысла», которая есть «свобода» присочинения ситуаций одного и того же смыслового ряда. В качестве приема использовалось знание деталей. «Именно знание деталей должно было убедить читателя в том, что автор — очевидец описываемого», — пишет современный исследователь. Уже в то время, как мы видим, журналисты не зря ели свой хлеб и хорошо знали психологию читателя. И в последующие годы никакой другой информации, более достоверной и меньше связанной с пропагандистскими целями просветителей-мартинистов, школьникам не предоставлялось и не представляется до сих пор.

Именно поэтому разоблачители русской деревни имели возможность «последовательно подстраивать все новые и новые факты, ситуации». Перед нами предстает убогий крестьянин, не способный постоять за себя, человек без мысли и идеалов. Он думает только о еде, его речи — это сплошные жалобы на притеснения, его жизнь — это сплошная мука, лишенная всяких человеческих представлений о достоинстве, любви и счастье. Напротив него стоит жалостливый барин, снисходительный и образованный. Мы, правда, нигде при этом не видим, чтобы этот самый барин с чувствительным сердцем бросался на помощь страдающему и обремененному русскому крестьянину. Мучитель всегда отсутствует, и роль просветителя сводится к сочувственным вздохам и патетическим восклицаниям. Любопытно, что примерно в то же самое время, когда Новиков опубликовал свое «Путешествие в...» и Радищев свое «Путешествие из...», англичанин-путешественник, вполне реальный, оставил свои путевые наблюдения.

Он описывает Москву, повальную любовь москвичей к игре в шашки, отмечает богатые рынки, на которых продаются ананасы, выращенные в самой столице; особенно его поразило, что торгуют разборными домами на любой вкус, так что покупатель только заявляет, сколько ему нужно комнат, и либо перевозит дом сам, либо покупает его с условием, что ему его привезут на место и приспособят сразу для жилья. Причем англичанин с удивлением отмечает, что дома эти и обширные, и с красивыми фасадами («Русская старина», 1873, № 2).

По пути из Москвы в Петербург он остановился в доме священника, «который ничем не отличался от прочих изб» и был чистый и уютный. Священник был одет в крестьянскую рубаху и отличался от крестьян только своими длинными волосами. Вместе с матушкой и всей своей семьей он занимался «приготовлением икры из рыбы, которая ловится в большом количестве во Мете».

По дороге путешественники видели в большом количестве быков, которых гнали из Украины в Петербург.

Деревни, попадавшиеся ему на дороге, имеют одну улицу с избами и «хорошо приспособлены для здешнего сурового климата».

«В обращении друг с другом крестьяне в этой местности очень вежливы, при встрече снимают шапки и кланяются». Далее он отмечает: «Крестьяне тут хорошо одеты и хорошо питаются: обычную их пищу составляет ржаной хлеб, изредка белый, овощи, грибы; разного рода пироги, свинина, соленая рыба, похлебка, сильно приправленная луком и чесноком». Грибов великое множество и всех разновидностей. Следует любопытное наблюдение, характеризующее быт русского простонародья.

«Во время моего путешествия я был поражен удивительной любовью русского народа к пению — крестьяне, исполнявшие обязанности ямщиков, взобравшись на козла, тотчас начинали напевать и пели не переставая несколько часов: ямщики поют от начала станции до конца; солдаты поют во время похода; крестьяне поют во время работы; не раз среди вечерней тишины я слышал, как неслись песни из окрестных деревень».

Между тем песня, которую поет Радищев о горестной судьбе русского крестьянина, взята им не из русских деревень. В ней отчетливо звучит мартинистская тема, заимствованная из масонских лож храма Соломона. Она исполняется защитником «вольности и прав» Радищевым в классическом ключе вольных каменщиков. В главе «Бронницы» автор обращается почему-то к «Строителю и Содержателю природы» и восклицает: «...почитание его однакож стремится к Тебе Предвечному, и он трепещет пред Твоим могуществом. Егова, Юпитер, Брама, Бог Авраама, Бог Моисея, Бог Конфуция, Бог Зороастра, Бог Сократа, Бог Марка Аврелия, Бог Христиан, о Бог мой! Ты един повсюду». Для того чтобы сравнять Егову с Христом Спасителем, немало должно было пройти времени, и без петровской реформы едва ли это было бы осуществимо. Пути русской православной церкви продолжали оставаться путями святой Руси, по которой шла Россия мужичья, трудовая, мещанская и купеческая. Россия чиновничья, мундирная и салонная перед грудой костей и черепом клялась в вечной верности и послушании невидимым заморским начальникам и «вечному, всемогущему Иегове духом и истиною» (Вернадский Г. В. Русское масонство в царствование Екатерины П. Пг., 1917, с. 70)[3].