Известно, что все интеллигенты немецкой слободы стали для Петра профессорами первого для него «западного университета». Вместо истины богооткровения он свято уверился в истинах «естественного права». Возможно, что наиболее импонирующим в этом древнем учении о «естественном разуме», «естественном праве» и «естественной религии»[4] было признание любого человеческого поступка, как естественного и в некотором смысле даже неизбежного... любого. Со стеснительной дисциплиной религии Спасителя и Его богооткровенного сосуда — церковью — было покончено.

А вместе с тем и со всем ее духовным опытом, и с культурным наследием Московской Руси. Московские бояре уже давно тяготились своей нравственной зависимостью от церкви, и по мере того, как улучшалась жизнь и все меньше врагов возникало на границах страны, им больше хотелось радоваться земным утехам, не испытывая угрызений совести, которые иной раз могут испортить любое удовольствие. Русский простолюдин тоже хотел и умел радоваться, но эти радости он получал в первую очередь от сознания верности заветам предков и церковным правилам. Его совестливость не давала ему заснуть и умереть духовной смертью. И он ведь не был глуп или забит. Могли ли забитые и глупые справиться с теми задачами, которые стояли перед ними задолго до внедрения в жизнь русских людей идей гедонизма, проповедуемых «естественными религиями» с их неестественными пороками, с их досужими размышлениями о добродетелях, измеряемых «циркулем разума и отвесом равенства». Уже цитированный нами прусский посланник Фокеред пишет: «Даже если не брать на себя труд в том (то есть что не могли бы «глупые и пустые» люди достигнуть того, о чем уже говорилось выше, то есть восстановить государство и раздвинуть границы после Смутного времени. В.О.), то стоит лишь остановиться на простом русском гражданине или крестьянине, на которого не распространялись (! — В.О.) образовательные стремления Петра I, и вникнуть, насколько в нем заметно проявление ума и душевных сил. При подобном наблюдении немедленно окажется, что русский вообще всюду, где он не связан предрассудками своего отечества и своей веры, одарен здравым природным умом и ясным суждением; что при этом он обладает необыкновенной способностью понимания, большою находчивостью в изобретении средств к достижению своей цели и умением обращать в свою пользу малейшее благоприятное обстоятельство». Фокеред также отмечает, что «большинство русских людей одарено достаточным природным красноречием при предъявлении своих нужд и разумной разборчивостью между тем, что может быть полезным или вредным». Не имея никакой нужды проводить какую-либо предвзятую линию суждений, так как записка не предназначалась, как уже было сказано, к публикации и имела исключительно служебный характер, Фокеред далее заключает свое рассуждение о характерах русских людей так: «И при этом все это (т.е.  сообразительность и рассудительность. — В.О.) проявляется у них в несравненно больших размерах, чем мы привыкли встречать среди простонародья в Германии или где бы то ни было».

Не подлежит сомнению, что личные наклонности Петра и его окружения сыграли не последнюю роль в характере его преобразований. Садизм Петра, его крайняя развращенность, противоестественные наклонности вполне сочетались с кощунственными обрядами его всепьяного «.собора», где «птенцы Петра» предавались самым грязным порокам в духе своего властелина. Царь-палач, наслаждавшийся предсмертными судорогами своих истерзанных жертв, которым он сам ломал руки и ноги, душил и жег, и в этом, как и во многом другом похожий на Ивана IV Грозного, у москвичей не вызывал ничего, кроме отвращения. Его память чтилась только гвардейцами, «которые не могут забыть значения и отличия, принадлежавшего им в его царствование» (Фокеред. Указ соч., с. 1415). Правда, культ Петра, разу после его смерти приобрел официальное значение. Но поддержки не находил, наоборот, «...большинство... не только возводит на него обвинение в отвратительнейшем разврате, которого без особенного стыда не может коснуться никакое перо, но и в самых ужасных жестокостях». Преобразования Петра, вызывавшие столько восторгов среди рожденных этими же преобразованиями чиновников и литераторов, не вызывали радости со стороны современников Петра[5], как, впрочем, и в последующем со стороны крестьян, то есть едва ли не 85 процентов населения страны.

«На эту часть нации правительство, что случается при победивших революциях, смотрело как на сборище недовольных, почти как на бунтовщиков», — писал Герцен. Для большинства же населения реформы Петра представлялись «не только покушением на их обычаи и образ жизни, но вмешательством государства в их дела, бюрократическими придирками, каким-то неясным и неопределенным отягощением их рабства» (А.И. Герцен). И это при том, что создание «табели о рангах» открывало путь в дворянство представителям всех сословий, включая и крестьян. «Сын крестьянина, освобожденный общиной или помещиком, после окончания гимназии делается дворянином. Лицо, получившее орден, живописец, принятый в академию, становится дворянином» (Герцен). Любопытны те доводы, который приводили русские против реформ Петра: «Петербург и морское ведомство представляется их глазам каким-то чудовищем», — пишет Фокеред. По чести сказать, и по прошествии почти трех столетий этот град Петров вполне выглядит и сейчас как искусственное построение. Особенно если знать, что его строительство представляло, по существу, первый концентрационный лагерь на территории страны. Не только русские, но и иноземцы не могли понять смысла строительства этого города, находящегося рядом с враждебным государством, удаленного от всех жизненно важных центров страны. Конечно, перенесение столицы — это нечто большее, чем экономические интересы. С Московской Русью новая англо-немецко-франкоязычная чиновная администрация не хотела иметь ничего общего. Да она и не смогла бы существовать в Москве. В момент проведения реформ государству, как известно, не угрожал никакой враг. И поэтому большинство населения неодобрительно отнеслось к военным «развлечениям» Петра, положившего в землю едва ли не миллион своих подданных и наполнившего дороги страны увечными ветеранами. Россия и до Петра успешно вела свои войны, в государстве производились необходимые преобразования, существовали и полки иноземного образца. Речь поэтому не идет о технических новшествах в государстве, которое всегда стояло на уровне своего века и без чего защита границ от сильных и опасных врагов была бы немыслима. «Вот если бы наше отечество подверглось нападению неприятеля или нашему благосостоянию угрожала бы опасность, то мы сочли бы себя обязанными соединиться все воедино и, отложив в сторону всякие неудобства, содействовать нашему государю в защите своих границ. И это мы всегда, без всякой чужой помощи и указания исполняли честно и с таким успехом, что после усмирения тех смут, которые иностранцы вызвали у нас сто лет назад, никакой неприятель не приобрел ни пяди нашей земли, и, напротив того, нам удалось вернуть все области, отвергнутые у нас нашими соседями во время этих смут, даже бесплодную Ингерманландию. Все это мы выполнили охотно и с радостью, потому что были убеждены, что мы боролись за свое собственное благо и что после испытанных опасностей мы пожнем в нашем отечестве, под сенью мира, плоды наших усилий»; сейчас, «ни один сосед не расположен оскорблять нас. (...) Тем не менее не успеваем мы заключить мира, как уже задумывают новую войну, не имеющую по большей части иного основания, как честолюбие государя или даже его министров. Им в угоду не только изнуряют наших крестьян до последней кровинки, но мы вынуждены нести службу лично и покидать наши дома и семейства на долгие годы», и «когда нам наконец посчастливится быть уволенными от службы по старости или по болезни, то мы до конца нашей жизни не можем восстановить нашего благосостояния», — передает мнение русских тот же Фокеред.