— Где ты ходишь, негодный? Я из-за тебя очки потерял.

Фабиан вздохнул, усмехнулся в бородку, все это было ему давно знакомо. Когда хозяин терял очки, которые, впрочем, потом всегда находились, он обвинял в этом козла, словно у того не было более важных обязанностей, чем стеречь эти проклятые очки.

Потом философ снова прилег и быстро заснул, он знал, что некоторое время обойдется и без очков, пользуясь чудесными глазами Фабиана-четвероногого, который в таких случаях принимал на себя обязанности поводыря.

Так оно и было. Как только рассвело и настало время идти на праздник, Левко Хоробрый умылся, привел себя в порядок, почистил сапоги, разбудил козла и, взявшись за рог, с напускной важностью двинулся к кресту, куда уже начали стекаться вавилоняне.

Первыми прибыли к кресту стрелки, человек двадцать — двадцать пять. Они толпились вокруг Петра Джуры, которого выбрали старшим. Ружей было немного — у самого Джуры, у Раденьких, у Данька Соколюка (отличная Бубелина тулка), у Сазона Лободы, у Матвия Гусака, то все обрезы, самопалы, пугачи. Пав-люки притащили пушку не пушку, а что-то похожее на нее, огромное и неуклюжее, оно лежало на возке от плуга, жерло было забито порохом и паклей, а чтобы возок после выстрела не пошел кубарем по пруду, его собирались как следует закрепить. Собственно, этим и были заняты младшие Павлюки, пока старший осматривал ружья, примеряя каждое к своему плечу.

Ждали народ и еще ждали батюшку, С тех пор как в Вавилоне сожгли церковь и умер отец Сошка, батюшек привозят из других приходов. На этот раз уговорили глинского батюшку, за ним послали одного из Скоромных, у него лошади попрытче. Вот и ждали отца Селивантия, которому предстояло освятить воду, взять за это червонец и на свежих лошадях отправиться в свой храм, потому что и там ведь крещение.

Народ стекался к пруду несколькими рукавами, все несли с собою печеное и вареное, несли водку в бутылях, чтобы здесь опорожнить их и наполнить святой водой, которую потом продержат до следующего крещения.

Козел любил этот праздник за пальбу и за игрища, которые начинались сразу же после водосвятия. Под шумок он отлично завтракал кутьей и другими деликатесами, которые потом снились ему много дней, когда он жил впроголодь. Очутившись у креста, Фабиан отпустил козла, и тот сразу же пошел к стрелкам, которые встретили его весьма подозрительно. Чудо из чудес, ведь большинство из них видело его этой ночью возле ветряка убитым! А Соколюк даже опешил от такой встречи, еще бы, козел узнал его и смотрел на Данька явно с повышенным интересом. Данько сплюнул, отошел в сторону, верно, хотел замешаться в толпу, но козел под хохот стрелков двинулся за ним. Тогда Данько остановился, снял с плеча ружье и замахнулся на козла прикладом.

— Чего ты?

Козел опустил глаза, поник, ему не хотелось умирать вторично, да еще сегодня, в такой благодатный день, он оставил Соколюка и пошел к женщинам упиваться запахами кутьи в обливных горшках. Среди женщин оказалось немало беременных, они сразу напомнили о себе, и козлу пришлось податься в другую сторону — к богомольным вавилонским старухам, которые давно уже пытались обратить козла в свою веру, потому что при его появлении всегда крестились и шептали молитву: «Господи, укроти дьявола, пошли душе нашей мир и упокоение…» Здесь козел и остался до начала водосвятия, в меру торжественный и благочестивый.

Старший Павлюк зажег фитиль в самодельной пушке. Страшный взрыв всколыхнул небо. Вавилонские бабки пали на колени и перекрестились. К кресту подошли стрелки, стали тесной шеренгой и по команде Петра Джуры пальнули в небо раз, другой и третий. В ту же минуту им отозвались в Прицком, Козове, Дахновке, а тем селам откликнулись другие села, и, верно, дошло до самого Глинска, по всему Верхнему Побужью раскатилось гулкое эхо. Бабки на радостях плакали, а женщины кричали нашим и тамошним стрелкам:

— Славься! Славься!..

На несколько минут все заволокло дымом, а когда он поднялся и открыл толпу, люди увидели, что к кресту ведут связанного человека в одной рубашке, в галифе, на голове его от резкого шага колыхались густые черные волосы.

— Рубан, Рубан!.. — прокатилось по толпе.

Его вели Скоромные, оба с ружьями наготове, так что за батюшкой, видно, послали кого-то другого, а может, и никого не посылали. В нескольких шагах от конвоя бежала Зося с запеленатым в платок маленьким Бонифацием на руках, сама в сапожках на босу ногу, в безрукавке, растрепанная, с косою по колено. Когда пришли Скоромные, вооруженные дробовиками, Зося как раз топила печь. Они подняли Рубана с постели, забрали из-под подушки револьвер и повели председателя на пруд, сказав, что выполняют волю общины.

Выйдя к пруду, Рубан понял, чья это была воля. А когда после вавилонского залпа началась пальба в окрестных селах, догадался, что беззаконие творится не в одном только Вавилоне. И все же, когда его подвели к кресту и поставили лицом к стрелкам, спросил их:

— Это что, бунт?

Стрелки переглянулись, никто не отважился ответить ему прямо, и он приказал Скоромным, которые всегда служили обществу, но не всегда знали, во имя чего:

— Развяжите руки. Я ведь без оружия.

Петро Джура кивнул головой, и они с радостью освободили Рубана. Старший Скоромный, Нечипор, держал в руках веревку и не знал, что с ней делать.

Рубан убрал со лба черную прядь, сложил на груди посиневшие руки. Больше всего ошеломило его, что среди стрелков был Джура.

— Я спрашиваю, что это, бунт или какие-то глупые выдумки?.. Что же ты молчишь, Джура?!

В ответ Петро Джура подал знак сделать еще залп в небе, к снова откликнулись в Прицком. А вот в Семиводах, где коммуна Клима Синицы, не откликались на позывные Вавилона, и это заметно опечалило Джуру. Но его уже почти насильно вытолкнули на помост, где должен был служить батюшка. Джура, смущенный и неуверенный, искал первое слово, а когда нашел его, губы слиплись, и он проговорил почти шепотом:

— Дорогие односельчане! Люди добрые!

— Что он там шепчет? — бабки высвобождали уши из-под теплых платков.

— Громче! — раздалось в толпе.

— Вот я и говорю, что получили мы землю и волю, а теперь хотят отобрать их у нас такие, как мой друг Рубан…

— Не дадим! — заорал Сазон Лобода.

— Вы слышите, как нам откликаются отовсюду? — выскочил Павлюк.

— Мой друг… — снова принялся за свое Джура.

— Плевал я на таких друзей, как ты! — выпалил Рубан и сам пошел к ледяному помосту.

Джура снова запнулся на слове, и, пока он силился что-то ответить Рубану, а стрелки плевали в сердцах себе под ноги, видя, какого недотепу выставили вперед, Фабиан столкнул Джуру и сам стал на помост.

— Очки, очки, — послышалось в толпе, которая уже разделилась на две части: большинство было против бунта, меньшинство — преимущественно жены и дети зажиточных вавилонян — за бунтовщиков.

Добрая женщина, зная врожденную слепоту Левка Хороброго, принесла ему на водосвятие очки, которые он забыл накануне у нее в хате; утром она топила печь, нашла их в соломе, и теперь золотые очки передавали из рук в руки, пока они не попали к хозяину. Без них он на помосте был ничем, а с ними сразу почувствовал себя философом, властителем дум этой бушующей толпы, которая уже притихла и окончательно была покорена, когда на помост с необычной лихостью вскочил еще и козел.

Два Фабиана, из которых один стоял на пороге бессмертия, заслуживали внимания, но тут в дело вмешался Кочубей. Панько выбежал из толпы, взобрался на помост и тоненьким, писклявым голоском, каким верещат боровки, когда он их холостит, проговорил:

— Этого шута я не хочу слушать и вам не советую. А я слышу гром свободы, за которую бились наши отцы и мы, старшие…

— Борец за свободу, — презрительно процедил Рубан. — А еще ходил в председателях!

— Да здравствует Панько Кабанник! — закричали в толпе с явной издевкой.

— Ура! — прокатилось над прудом. — Давай программу!..