— А какая программа? — развел руками Панько, когда толпа угомонилась. — Либо каждый сам по себе, как было до сих пор, либо коммуна, колхоз, — он показал на Рубана. — В Глинске уже стоит порожняк, на котором собираются вывозить вас из Вавилона.

— Врет он, — сказал Рубан. — Я вчера из Глинска. Нет там никаких эшелонов. Вранье все это. Как председатель сельсовета призываю вас разойтись!

— Джура, а ну зачитай список! Кого там наметили? — сказал старый Павлюк, подойдя с ружьем к помосту.

Джура вынул из кармана список, набрал воздуха и прочитал:

— Список длинный! Петро Джура — это я то есть. — Он показал на Рубана. — Так он предал своего друга. За то, что я один раз уже спас его от смерти. Вы помните…

— Читай, читай!.. — крикнул Явтушок.

— Читаю… Матвий Гусак со всей семьей. Скоромный Тихон, Скоромный Нечипор. Оба с семьями. Явтух Голый с женой и восемью детьми.

— Ждут девятого, — сострил кто-то из толпы.

— Федот Раденький, Хома Раденький. За ветряки.

— Чтоб не больно радовались, — снова отозвался шутник.

— Северин Буга. За пчел. Данько Соколюк. — За то, что пошел в примаки.

— Парфена Бубела.

— За примака, — раздалось из толпы.

— Нет, за старого Бубелу, царство ему небесное, — проговорил Джура. И продолжал читать: — Панько Кочубей. Да, да сам Кочубей…

— Ой, беда, кто же будет холостить боровков?

— Не знаю, — ответил Джура, подув в озябшую горсть. И продолжал: — Чаплич.

— За принадлежность к дворянскому сословью.

— Есть Чаплич? Отозвался его сын Демко:

— Отец с печи не слезает уже который год.

— Тогда тебя вместо отца, — разговорился Джура. — Сазон Лобода с Теклей. Вы тут, Сазон?

— Тут, бей их гром, откуда они взялись на нашу голову!

— Павлюк Левон, Павлюк Онисим, Павлюк Махтей, Павлюк Роман со всем родом.

— За меха, за молоты, за лемеха. Джура замолчал, список кончился, и оратор сразу растерялся, не соображая, что говорить и что делать дальше.

— Кто там еще? — спросил Рубан. — И кто составлял этот список?!

— Больше никого, — виновато ответил Джура.

— Не горюйте, будет еще и другой список. Эти только начало. Доберутся до всех! — закричал Матвий Гусак, сам и составлявший прочитанный Джурой список.

— На крест его, на крест! — выкрикнул старший Раденький.

Завопила Зося с Бонифацием на руках. Чьи-то сильные руки схватили Рубана и потащили на крест. Когда его поставили лицом к стрелкам, спиной к народу, Зося кинулась в ноги Матвию Гусаку, но тот остался равнодушен к этому и снял с плеча ружье: тогда она побежала к Джуре, глядевшему на нее холодными глазами, словно впервые видел; наконец стала умолять всех:

— Люди добрые, мало вам Бонифация? — голосила она в надежде, что вавилоняне смилуются над ее горем и остановят расправу. Стон сочувствия послышался в толпе, которая снова делилась на группки, металась, роилась на льду.

Рубан с ненавистью смотрел на стрелков, удивляясь тому, как спокойно они заряжали свои ружья, почти все, даже Джура, хотя достаточно было бы и одного выстрела.

«Черт подери, не станут же они стрелять в народ?» — невольно подумал он, чувствуя чье-то тяжелое дыхание за спиной. Он оглянулся. Позади него стояли Лукьян и Даринка, младший Соколюк виновато поздоровался с Рубаном. И даже когда Джура, постепенно входя в роль вожака, крикнул:

— Эй, там, отойдите в сторону! — и толпа бросилась врассыпную, Лукьян и Даринка остались стоять, и Рубан теперь еще отчетливее ощущал их взволнованное дыхание. Для него это была награда, на которую он почти не надеялся, а для Джуры это было не просто непослушание. Джуру кольнуло что-то, но он не позволил себе отступить.

— Соколюк! — заорал он на Лукьяна, давая понять, что тому следует убраться с Даринкой прочь, оставить Рубана на кресте; даже Зосю уже препроводили к бабкам, которые, верно, ее успокоили, потому что плача не стало слышно.

Однако Лукьян не подчинился и продолжал стоять рядом.

— Приготовиться! — приказал Джура, полагая, что это наконец повлияет на младшего Соколюка.

— Погоди, Джура! Погоди готовиться… — Лукьян обратился к толпе. — Люди! Я помогал Рубану составлять список, так что и я с ним в ответе… — В толпе загудели, но Лукьян продолжал: — Но там, в том списке, не было ни Джуры, ни Чаплина, ни соседа Явтуха, ни тебя, Данько. Не было вас. Не было! И я готов умереть с Антоном, потому что ставлю его выше любого из вас как человека, как друга, как товарища. Стреляйте в меня вместе с ним. Чего затихли? Стреляйте, мерзкие ваши души!.. — и он стал на крест.

— Что будем делать? — заколебался Джура.

— Лукьян, что ты потерял на этом кресте? — тихо спросил брат.

— То, что ты нашел среди них, — Лукьян показал в сторону стрелков.

Данько отчаянно шагнул вперед, он готов был столкнуть брата с креста, закричать на всю округу: «Я старший! Я старший! Слушайся меня, нечестивец, как тебе мать завещала!» Но встретил пронизывающий взгляд Парфены, уловил ее недобрую улыбку и остановился, попятился, проговорил, подавляя боль:

— Пускай. Если человеку надоело жить, так что ж, зачем останавливать. Пускай пропадает, дурак! — Он еще надеялся, что Лукьян поймет намек на то, что все это не шутки, и подчинится приказу.

Нет, не отступил. И откуда только взялся этот дух у святенького?

Женщины подхватили Даринку и силой оттащили ее от креста. Она была уверена, что Данько не станет стрелять в брата. Он и в самом деле растерялся, оглянулся на стрелков с немым вопросом: так как?..

— Чего скис? — презрительно прошипел Явтух Голый, подумав, что лучше бы этот очутился там, на кресте, а не Лукьян.

— Да нет… — замялся Данько.

— А что же тогда?.. Командуй! Видишь, Джура сник?

— Завяжите ему глаза, — попросил Данько, чтобы не видеть братнего взгляда.

Из кулацкой кучки протянулось несколько белых платков. Тут заведено под теплые платки надевать еще белые. Только Парфена на хуторе отстала от этой моды. Все платки оказались у Джуры, их было больше, чем надо, лишние он бросил к ногам дочек Гусака. Потом, поколебавшись, взошел на крест, завязал глаза Лукьяну, а когда хотел уже сойти, увидел Фабиана, тот тоже взошел на крест, оставив козла у помоста, Фабиан снял очки.

— Завяжи, Джура, и мне. Лучше я здесь погибну, чем терпеть от вас такой срам, вечный срам для Вавилона.

Джура набросил и Фабиану платок на глаза. Трагическую тишину нарушил чей-то неуместный смех. Причиной его был козел, он оставил помост и подошел к кресту, который ему страшно хотелось лизнуть языком. Он все же не сделал этого, только стал рядом с Фабианом. Одни откровенно хохотали над выходкой козла, другие посмеивались, отдавая должное его храбрости. А Джура снова очутился перед дилеммой: завязывать ли глаза и козлу? Даже по сравнению с козлом вид у него был жалкий.

Ощутив, что рядом козел, Фабиан спросил:

— Его за что? Пошел вон!

Но козел даже не пошевельнулся. Тогда Фабиан обратился к стрелкам:

— Не вздумайте похоронить меня вместе с козлом на скотомогильнике. Я православный, так и хороните меня там, где православные лежат. А вам, кулакам и кулацким прихвостням, я вот что скажу перед смертью: люди вы дурные, злобные и бесчестные. Вот хоть Джура. Он тоже вместе с нами составлял списки на высылку. Был Рубан, был я, был Лукьян, был и Джура. Пятым был Савка Чибис (Мальву Кожушную Фабиан не назвал). Савка Савкой, а Джуре, если он человек честный, следовало бы стать рядом с нами на крест. Где ты, Джура? Пусть и тебе завяжут глаза.

— На крест Джуру! На крест! — закричали в толпе. — Нечего ему ходить в героях.

Зачинщики мятежа заколебались было, но быстро поняли, что в такой ситуации для них лучше пожертвовать Джурой.

— Вставай, Джура! — сказал Гусак с молчаливого согласия остальных.

Джура не двигался, ожидая, что кто-нибудь заступится за него, все еще не веря, что предан.