Он схватил меня за руку мертвой хваткой утопающего и, пока я пытался вырваться, начал вопить:

— Смотри, мужик! Да посмотри же на это, черт тебя дери! Скажи мне, что я не сплю!

Он поднял руку и куда-то показывал. Я повернул голову и там на фоне звезд увидел верхушку мачты, а пониже — черную громаду надпалубных сооружений огромного парохода, на мгновение освещенную белым фосфоресцирующим блеском бурунов.

Мы снова поплыли, забыв об усталости и холоде, волоча измученные неповоротливые тела сквозь неподатливую воду. Мы приближались к носу судна, похожему на залитые водой рифы. По нему прокатывались волны, но его очертания все равно угадывались под белой пеной. А дальше, за носом, за верхушкой мачты, из воды поднимался капитанский мостик, труба и палубы, поднимающиеся к вскинутой вверх корме.

Скатившись в ложбину между волнами, я вдруг зацепился левой рукой за туго натянутый канат. Вскрикнув от боли, я глотнул соленой воды, и меня тут же накрыла волна. Я поспешил отплыть от носа, мучительно продвигаясь вдоль борта и держась подальше от фальшборта. Наконец я заплыл на пароход в том месте, где бак опускался к колодезной палубе и люку первого трюма. Я попал на него вместе с волной, которая разбилась, едва миновав фальшборт, и с силой швырнула меня на комингс люка. И без того изорванные мышцы бока обожгло резкой болью. Волна тут же откатилась назад, шипя белой пеной и пытаясь удержаться, а я яростно заскреб ногами по скользким, успевшим зарасти водорослями плитам палубы. Наконец я перестал скользить, ухватившись за шпигат и за планширь фальшборта. Когда накатила следующая волна, я начал карабкаться наверх, пока окончательно не выбрался из воды. Мне удалось подползти к мачте, ухватившись за которую я высоким хриплым голосом начал звать Пэтча. При мысли о том, что я его потерял, меня охватил ужас. Эти мгновения паники показались мне бесконечными. Я плавал гораздо лучше. Я был обучен правильному поведению в воде. Я должен был остаться рядом с ним и помочь ему забраться на борт. И я знал, что у меня не хватит духу вернуться назад и разыскивать его в этой темноте. Я устал, страшно устал. Все мышцы в моем теле звенели от напряжения, угрожая судорогами. Но больше всего на свете я боялся остаться на этом корабле один. Это был мертвый корабль. Мертвый, как рифы Минкерс. Я инстинктивно чувствовал это. Я всем телом ощущал, что он мертв, и отчаянно нуждался в товарище. И поэтому, обхватив мачту, я звал его, выкрикивая его имя, а волны накатывали на нос, зловеще поблескивая белыми гребнями. Тонны белой пены плескались на палубе, вращались водоворотами и снова стекали куда-то в темноту.

Я не видел, как он выбрался на борт. Я продолжал выкрикивать его имя, и вдруг он оказался рядом со мной. Я увидел его неопрятную и тяжеловесную в спасательном жилете фигуру на фоне белых бурунов очередной волны. Пошатываясь, как пьяный, он потянулся ко мне и схватил меня за руку.

— Все в порядке, — прохрипел он. — Я здесь.

Мы прильнули друг к другу, задыхаясь и радуясь внезапному утешению этих прикосновений.

— Здесь должны быть огни, — наконец произнес он.

В его голосе слышалось почти детское разочарование, как будто спасательная компания лишила его долгожданной радости.

— Наверное, они погасили их на ночь, — без особой убежденности произнес я.

Я знал, что корабль мертв.

— Но все равно должны быть огни, — повторил он.

Потом мы встали и, спотыкаясь, побрели на корму. Мимо люка второго трюма, вверх по трапу на верхнюю палубу. Искореженная и наполовину сорванная с петель дверь в палубную рубку была распахнута и перекособочена, как пьяный матрос. Мы на ощупь пробирались по коридору, мимо бывших кают капитана и Деллимара. Сквозь пустой дверной проем в конце коридора мы вышли на верхнюю палубу, где, напоминая скрюченные артритом пальцы, высились пустые шлюпбалки. Они отчетливо выделялись на фоне усеянного звездами неба. Мы прошли мимо смутных очертаний трубы, смятой и отклонившейся в сторону под невозможным углом.

Издавая чавкающие звуки, мы волочили свои истончившиеся, как бумага, тела по стальной палубе «Мэри Дир». Дойдя до маленькой палубной рубки на юте, мы повернули обратно и пошли вдоль правого борта. Время от времени мы кричали:

— Эгей! Есть здесь кто-нибудь? Эгей!

Нам не отвечало даже эхо. Хрупкий звук наших голосов терялся в холоде и мраке ночи, погребенный под шумом гуляющих по носу волн.

Рядом с пароходом не было никакого спасательного судна. Мы не увидели ни единого огонька, поманившего бы нас в тепло каюты. Мы звали и звали, но никто нам не отвечал. Корабль был мертв. На нем не было жизни. Он был мертв так же, как в тот день, когда мы его покинули.

— Бог ты мой! — просипел Пэтч. — Мы первые. Здесь никого не было.

Он произнес это с облегчением, почти ликованием, и я понял, что он думает о том, что погребено в угольной яме. Но все, что волновало в данный момент меня, так это то, что я замерз, на мне была промокшая одежда и не было части тела, которая бы у меня не болела. Здесь не было койки и сухой одежды, горячей еды и питья, а также общества других человеческих существ, одним словом, всего того, на что мы рассчитывали. Кроме слизи и нароста из ракушек на этом потерпевшем крушение и покинутом людьми судне, которое шесть долгих недель колотили о скалы морские волны, не было ничего.

— Надо найти сухую одежду и поспать, — произнес он. — После этого нам станет немного легче.

Он уловил мое настроение. Но, когда мы притащились обратно на мостик и, ощупью пробравшись в черный железный тоннель коридора, вошли в помещение, некогда бывшее его каютой, мы обнаружили, что и там побывало море. Мы с трудом открыли дверь, заскрежетавшую по намытому сюда песку, а из лишенных стекол и напоминающих сверкающие глаза иллюминаторов на нас подуло ледяным ветром. Волны вырвали прикрепленный к полу стол, и теперь он лежал на боку в самом углу каюты. Ящики под койкой, полные одежды Пэтча и Таггарта, были заполнены водой, а в большом стенном шкафу не было ничего, кроме кипы пропитанных водой и измазанных песком одеял, курток и старых документов.

Мы осмотрели верхнюю палубу, где находились кают-компания и камбуз, но там все было еще хуже. Море залило каюты других офицеров и все коридоры, не забыв также корму и кубрики остальных членов экипажа. Все, к чему мы прикасались в этом непроглядном мраке, было насквозь мокрым и покрытым слизью. Казалось, на корабле не осталось места, где не порезвились бы волны.

— Может, на юте еще сухо, — устало и безнадежно пробормотал Пэтч, и мы отправились обратно, на ощупь двигаясь вдоль коридора левого борта. Наши тела уже онемели от холода. Я бы даже сказал, что они омертвели, если бы мы не дрожали так сильно и так бесконтрольно. «Боже, пусть ют окажется сухим!» — мысленно молился я. А затем я покачнулся и ударился плечом о мокрую стальную переборку, отброшенный в сторону внезапным движением судна. Я всем телом ощутил эту вибрацию, похожую на первую легкую дрожь землетрясения. И тут корабль шевельнулся снова.

— Слушай! — лихорадочно зашептал из темноты голос Пэтча.

Но я не слышал ничего, кроме плеска волн о корпус парохода.

— Она на плаву, — снова прошептал он. — Ее приподнял прилив.

— Как это может быть? — прошептал в ответ я.

— Я не знаю, но это так. Попытайся ее почувствовать.

Я почувствовал, как «Мэри Дир» затрепетала и приподнялась. Она тут же с глухим стуком опустилась обратно на жесткое ложе из морской гальки. Но она продолжала трепетать, и откуда-то из ее чрева доносился низкий скрежещущий звук. Эта дрожь не прекращалась ни на минуту. Казалось, корабль ворочается во сне, силясь вырваться из смертельно опасной хватки рифов, на которых он лежал.

— Это невозможно, — пробормотал я.

Судно не могло сохранять плавучесть, если его нос был залит, подобно подводному рифу, и по нему гуляли волны. Я был уверен, что это нам снится. А потом я подумал, что мы, наверное, утонули. Возможно, утопленники возвращаются на свой корабль, и тогда им снится, что они освободились от цепких кандалов скал и, подобно призракам, бороздят темные моря потустороннего мира? Мой рассудок лишился способности мыслить связно. Корабль был мертв. Я это знал точно. Все, о чем я теперь мечтал, это о том, чтобы потерять сознание от холода и боли, лечь на пол и уснуть.