– Кто такой?

Ему доложили:

– Рядовой такой-то роты Мищенко.

– В чем дело?

– Жена… Ваше высокоблагородие… Милости прошу…

– Да объясните, наконец, кто-нибудь связно, что это с ним?

– Жена у него умирает, а отпустить попрощаться нельзя – приказ, – хмуро объяснил один из офицеров, – целый день вот так за всеми подряд ходит.

Что произошло с ним в тот момент, когда он взглянул в безумные глаза Мищенко, Корунов и сам не знал. Почему он, военный до мозга костей, нарушил приказ – полковник не смог бы ответить. Видимо, какая-то высшая сила двигала им в тот момент. Он и предположить не мог тогда, что этот поступок спасет жизнь не только ему, но и Пете.

– Двое суток отпуска! – отрывисто приказал полковник. – Не обсуждать! – рявкнул он, видя вытянувшиеся лица своих офицеров.

Этот поступок мог стоить ему погон. К чести офицеров, никто не донес о его решении вышестоящему начальству. Только ротный перед отъездом Мищенко вызвал того к себе и пригрозил:

– Ежели через 48 часов не вернешься, полковника под суд отдадут, а тебя я и под землей найду и лично расстреляю.

Мищенко вернулся вовремя.

Теперь он стоял перед полковником и неловко мял в руках кожаную кепку.

– Господин полковник! Сергей Георгиевич! То, что вы тогда для меня сделали… Жена-то померла, но хоть простился с ней по-человечески! Любил ее сильно… А теперь вот в ЧК. Вы не думайте обо мне плохого, я помочь вам хочу. В списках вы… Дворник донес… Ночью придут. Уезжайте скорее из Москвы, только не говорите никому обо мне – посадят меня за то, что предупредил вас.

С этими словами посетитель поклонился и выскользнул за дверь. Полковник вернулся в комнату.

– Вот что, Петя, – обратился он к испуганному мальчику, – надо нам собираться и уезжать.

– Дядя Сережа, вас ЧК арестовать хочет?

– Нет, что ты, – ответил Корунов, удивляясь такой осведомленности ребенка, – просто надо поторопиться.

Петя кивнул и больше вопросов не задавал. Серей Георгиевич быстро покидал в заплечный мешок кое-какую одежду, достал из тайника отложенные на самый крайний случай несколько золотых червонцев, взял мальчика за руку и вышел на улицу. Дверь родного дома закрылась за ним навсегда.

Запах мерзкого пойла проник сквозь полуоткрытую дверь комнаты. Григорий Бельский открыл глаза и передернулся: вместе с запахом в дверь вплыла жена. От одного ее вида стало тошно: грязные жидкие волосы, бесцветные выпученные глаза, засаленный халат, обмотанный вокруг тощей фигуры. Над женой веял дух победителя очередного скандала на коммунальной кухне. Супруга начала сладострастно пересказывать его подробности, но Бельский уже привычно отключился. Закрыв глаза, он повторял: «Григорий Павлович Бельский, сын сельского врача, родители погибли в 1918…» За десять лет это стало чем-то вроде молитвы. Сначала он вменил себе в правило – повторять каждое утро свою новую биографию, а потом это вошло в странную привычку, как будто специально, чтобы не забывались настоящее имя и прошлая жизнь. Николай Зотов остался глубоко в памяти, вместе с мамой, Лизой, юношеством, барышнями-гимназистками, красивой и чистой квартирой, вежливыми манерами. Григорий Бельский свыкся с новой жизнью, как свыкаются с новой, неудобной, но единственной парой обуви. Вначале кажется, что носить невозможно, затем трет и жмет, но потом вдруг с удивлением обнаруживаешь, что привык и вроде как разносил, и только боль в отдельных, особо чувствительных местах напоминает, что обувь сшита не по твоей мерке.

Имея гибкий ум, Григорий приспособился к новым обстоятельствам, власти, порядкам. Случайно попав в воинский эшелон, он так и остался в армии. Служба вызывала в нем неприязнь, но неприязнь спокойную. Он был слишком сообразителен, чтобы дать этому чувству развиться в отвращение. Бельский ощущал себя лишним в армии, сослуживцы были для него лишь сослуживцами и никогда не становились товарищами. Особо на рожон не лез, но и в хвосте не плелся, а, главное, умел поладить с начальством. Воевал везде: на Дону, в Крыму, в Сибири, осчастливливал трудящихся Востока. Бог миловал – отделывался легкими ранениями. После наступления относительно мирного времени, его направили на курсы командиров в Москву, дали комнату в коммунальной квартире.

Двенадцать семей, коридор, заваленный всевозможным хламом, уборная со стульчаками – для каждой семьи свой, – развешанными по стенам на манер рамок для портретов. Основные обитатели квартиры, подселенцы из окрестных сел и деревень, тащили за собой в город дорогие их сердцу предметы деревенского быта, малопригодные для городской жизни и складировали их в коридоре. Привычки, привнесенные селянами, тоже плохо подходили для городских условий. В своей борьбе с буржуазными предрассудками, новые горожане отламывали краны и сворачивали унитазы, устраиваясь на них, как курица на насесте, топили печи паркетом. Запасливость требовала создавать залежи продуктов, а бережливость – не выбрасывать даже испорченные, поэтому из них готовили варево, аромат которого донесся из кухни до Григория.

Кухня с огромной плитой – центр общественной и политической жизни квартиры. Здесь произносили речи, выясняли отношения, дрались и целовались. Создавались и рушились временные военно-коммунальные союзы и блоки. «Карта мира в уменьшенном виде» – так называл про себя Бельский коммунальный быт.

Ему еще повезло: комнату дали восемь метров, но зато с окном. Одинокая женщина жила в бывшем чулане – три метра без окна. Именно к ней приехала погостить племянница Нюрка, ставшая через два месяца Анной Федоровной Бельской, законной супругой Григория Павловича Бельского, а также передовой и сознательной ткачихой. Как ей удалось женить на себе Григория – загадка, которую не в силах были отгадать не только жильцы коммуналки, жарко обсуждавшие событие на кухне, но и сам счастливый молодожен. Подтянутый, щеголеватый, явно «из интеллигентов» военный и тощая бесцветная деваха, боящаяся трамваев и извозчиков, сморкающаяся при помощи пальцев и утирающаяся подолом! Возможно, тут сыграли свою роль и неустроенность холостого военного быта, и надоевшие случайные дамы, но, скорее всего, настырность и крестьянская сметка Нюры. Так или иначе, но они расписались в ЗАГСе, и Нюра вселилась в квартиру на законных основаниях. На коммунальной кухне она чувствовала себя как дома, упоенно скандалила с соседями и докладывала мужу о своих победах. Через несколько месяцев Бельского мутило при одном только взгляде на жену. Но избавление близилось. Учеба закончилась, и он получил новое назначение на Дальней Восток. Ему нравился этот край, а, главное, Нюра заявила, что она – сознательная ткачиха и бросать родную фабрику ради мужа не собирается. Ее карьера действительно успешно продвигалась. Передовую ткачиху избрали в какую-то общественную организацию, она заседала в многочисленных президиумах, и ясно было, что в недалеком будущем она успешно впишется в славную когорту советских женщин – руководителей.

– Опять же комната… как оставить? Мигом ухватят, не вернешь потом, – привела она последний, но очень весомый аргумент.

Григорий облегченно вздохнул и согласился. Сам он старался особо не высовываться, ведь любая высокая должность связана с многочисленными проверками биографии, а этого Бельский боялся больше всего. Конечно, его проверяли не раз, но глубоко не копали. В поселке под Москвой подтвердили, что был такой врач – Павел Спиридонович Бельский, которого убили в 1918 году. И сын у него вроде был, но вот что с ним сталось, никто не знал. Старые жители поселка частично разъехались, многие умерли, новые не знали толком ничего. При желании можно было, конечно, докопаться, что настоящий Григорий Павлович Бельский погиб во время Первой мировой войны, но его двойник в начальство не лез, старался быть незаметным, врагов и завистников не наживать.

Эпическое повествование жены подошло к концу. Как и следовало ожидать, враг был разбит наголову.

– Я сегодня уезжаю, – буркнул Григорий, – может проводишь? – неожиданно для себя добавил он.