– Ну что за ерунда лезет в голову! – неожиданно разозлился сам на себя Григорий и вновь попытался следить за ходом совещания. Наконец все закончилось, и подполковник направился к себе, машинально отвечая по дороге на приветствия сослуживцев. Он знал многих, с некоторыми служил еще на Дальнем Востоке. Их дивизию перебросили под Москву в страшном 41-ом. Мало осталось тех, с кем он начинал воевать, состав дивизии несколько раз менялся, но сам он уцелел, даже без единой царапины. Это было чудом. Бельский не был трусом, но не терпел показного героизма. Он берег себя и своих людей, планируя операции, проявлял разумную осторожность, и, может быть, поэтому не поднялся выше штаба полка.

«Пустая затея, – продолжал размышлять Григорий, – даже если останусь цел и окажусь в Риге, ничего не смогу сделать. Не смогу обратиться в справочную службу, сразу привлеку к себе внимание, да и отца, наверное, уж нет в живых, а Лиза давно вышла замуж и сменила фамилию, если даже предположить, что они осели в Риге. Но это вряд ли, отец говорил, что Рига – это временно, он хотел двинуться дальше, в Европу. Что же я тогда наделал!»

И снова перед его глазами возник заснеженный перрон, на который он, Николай Зотов, делает самый роковой шаг в своей жизни.

И снова жизнь сделала крутой вираж. Советская Армия вошла в Ригу. Сколько уже было таких поворотов в судьбе Лизы? Ее поколение пережило столько войн и революций, что мирные годы казались редкими передышками. Люди, не хотевшие ни воевать, ни переделывать мир, оказались втянутыми в кровавый круговорот. Им ломали жизни, убивали ради счастья человечества или превосходства нации, не спрашивая, волнуют ли их эти вопросы. Впрочем, «вершителей судеб» эти проблемы тоже не волновали. «Жадность и зависть движут людьми» – сколько раз вспоминала Лиза тетины слова. Четыре года войны сильно изменили ее. И следа не осталось от веселой молодой женщины, радующейся жизни, полной надежд. В душе была пустота, день был заполнен вопросами: «Как добыть побольше еды для Маши, не попасть в руки патруля, чтобы не отправили на работы в Германию, где взять ботинки взамен прохудившихся?» Ресторан, в котором она работала, разбомбили. К счастью, это произошло ночью и никто не пострадал. Но Лиза с дочерью остались без продуктов и средств к существованию. И снова сумасшедшие метания по полуразрушенному городу в поисках работы. Радовало одно – немцев выбили из Риги, повсюду слышалась русская речь. И опять Лиза не переставала удивляться человеческой природе. «Оккупанты, сволочи…» – других слов не находилось все у тех же добропорядочных врачей, учителей и лавочников, недавно пластавшихся перед немецкими солдатами. Они не хотели помнить четыре года унижений, арестов, расстрелов, комендантских патрулей. Немцы – культурная нация, а все, что творилось эти годы – издержки войны. Зато «русские» – о это исчадия ада! По городу ползли слухи об арестах и изнасилованиях в таких количествах, что уже надо было зачислять в жертвы советских солдат древних старух и грудных младенцев женского пола. Мужчины, служившие в рядах карателей, с удовольствием выполнявшие свои необременительные функции по расстрелу стариков, женщин и детей, но не успевшие бежать с немцами, прятались в лесах, на отдаленных хуторах. Ночами в городе слышны были выстрелы.

День прошел в бесплодной беготне. Измученная Лиза сидела в старом кресле, держа на руках Машеньку и сочиняя для нее очередную сказку. Она даже не замечала, что в ее сказке Соловей-разбойник женился на Василисе Прекрасной. Мысли ее были далеко. Собственно мысль была всего одна: «Что делать завтра?» Резкий стук, а скорее, барабанная дробь в дверь заставила ее подскочить на месте. Маша не испугалась. В ее коротенькой жизни даже грохот разрывов и звуки стрельбы были обычным явлением.

– Кто? – спросила Лиза.

– Лизка, открывай! – раздался за дверью такой знакомый вопль.

– Люба! Любочка! Жива!

– А с чего мне помирать?

Подруги обнялись, отстранились, опять обнялись. Люба схватила Машеньку и закружила с ней по комнате.

– Совсем барышня! А как Екатерина Алексеевна?

– Тетя умерла тогда…

– Прости, Лиза.

Лиза рассматривала подругу. Люба сильно изменилась, постарела, в ней появились несвойственные ей прежде ухватки, какой-то налет нарочитой бесшабашности и даже грубости. «Я, наверное, тоже сильно подурнела и огрубела, – грустно подумала Лиза, – только не замечаю этого».

– Ну, рассказывай, – произнесла она вслух.

– А что рассказывать? Сама понимаешь, медсестра во фронтовом госпитале – не самое лучшее место для женщины. Спасибо, жива осталась. Такого насмотрелась – вспоминать не хочется.

Люба уселась на диван, прижимая к себе Машу.

– Из Риги мы тогда выбраться успели, – закурив и выдохнув дым в сторону от ребенка, начала она, – поезд был санитарный, везли больных из госпиталя, врачи ехали с семьями, сестры. На крыше – красные кресты величиной в вагон. Днем нас разбомбили…

Лиза даже не удивилась. Лишь вспомнила вновь слова Екатерины Алексеевны и рассказ Пети о смерти брата.

– Какие же мы наивные тогда были. Вагоны горели вместе с людьми, врачи и сестры метались, не зная, что предпринять. Их расстреливали с воздуха.

Люба замолкла.

– Любочка, может не надо… – нерешительно произнесла Лиза.

– Нет, не обращай внимания. Просто это было мое боевое крещение так сказать. Засело в памяти. Я видела вещи и пострашнее, но расстрел медицинского состава – это запомнилось навсегда.

Помолчала.

– Бичаюкис погиб тогда.

Лиза охнула.

– Он с больными был, а семья в другом вагоне ехала. Ну и накрыло их. Он бросился к своим девочкам, а тут очередь… Может, и к лучшему. Не видел, что от семьи осталось.

– Кто остался – немного нас выжило, муж мой тоже уцелел, пошли пешком по путям, надеясь выйти к своим на ближайшей станции. Больные, кто мог, шли сами, остальных тащили по очереди на носилках. Только их все меньше и меньше становилось, – бесстрастно рассказывала Люба. – Санитары разбегались, медсестры, врачи некоторые, из уцелевших, тоже ушли – решили вернуться в Ригу. Не знаю, вряд ли дошли. До станции нас добралось двадцать девять человек. Представляешь, – двадцать девять человек из всего огромного поезда!

Она затушила папиросу и схватилась за следующую.

– Только зря мы старались, буквально на карачках ползли, раненых на себе волокли. Станция давно была захвачена немцами. Хорошо еще, что среди нас человек понимающий нашелся. Кто он – мы тогда не знали, догадывались только. В наш поезд в последний момент вскочил, из вещей у него был лишь маленький чемоданчик. Начальник поезда орать начал, но тот человек ему бумагу какую-то сунул под нос, начальник заткнулся, приседать начал. Так он с тем чемоданчиком с нами и шел. Даже когда его очередь была раненых тащить, он чемодан на спину привязывал. Так вот, велев всем сидеть тихо и не высовываться, он пошел на станцию. Вернулся минут через сорок, мрачный, насупленный. Собрал нас и сообщил, что на станции немцы, и, похоже, мы отрезаны от своих линией фронта. Мой муж вскинулся: «Откуда вы знаете?» Человек этот спокойно ответил, что немецкий он хорошо знает, а разговоры солдат издали слышны. В разговорах упоминался город, расположенный на много километров восточнее станции, уже захваченный немцами.

Лиза налила подруге воды. Та поблагодарила кивком и продолжила рассказ.

– Положение было критическое. Никто не знал, что делать, куда идти. Предлагали, кто во что горазд: назад к поезду возвращаться, в Ригу идти, даже немцам сдаться. Правда, после бомбежки и расстрела раненых это предложение поддержки не вызвало. Ленке, фельдшерице, которая его озвучила, чуть глаза не выцарапали. Она все лепетала, мол, папа рассказывал, что немцы – культурная нация. Светлана Иосифовна, наш детский врач, у которой при бомбежке родители погибли, бросилась на нее – все лицо расцарапала, еле оттащили. Но тут опять человек с чемоданчиком вмешался и предложил уходить в лес и пробовать пробираться к своим.