– Как уйти в лес? – не поняла Лиза. – Пробираться… У вас же ни еды, ни одежды, да еще раненые.

– Вот и мы тоже такие вопросы начали задавать. Но он все спокойно выслушал и сказал, что никого неволить не собирается, кто хочет – может остаться или попробовать вернуться.

– Что тебе сказать, – тихо продолжила Люба, раскуривая очередную папиросу. – Этот человек нас спас. Не всех, конечно, но большинство выжило. Он взял в свои руки руководство и, самое удивительное, что все беспрекословно подчинялись ему. А ведь даже имени его мы так и не узнали. Велел называть себя Иваном Ивановичем – мы так и называли. Добрались до какой-то богом забытой деревушки. Ее жители, по моему, даже не знали, что война началась. Раненых оставили там – их немного уже оставалось, – криво усмехнулась Люба. – При них осталась Людмила Федоровна, старшая сестра. Хотела Светлана Иосифовна остаться, но Иван Иванович категорически запретил. Потом мы только поняли, почему.

– Шли неимоверно долго. По дороге к нам прибивались солдаты, тоже выходящие из окружения, с оружием и без, штатские – оборванные, босые. Ели, что придется, воровали в деревнях, собирали на полях остатки картошки, грибы какие-то варили. Несколько детей было, потерявших родителей при эвакуации, – бомбили все поезда, без разбора, – лицо ее передернулось. – Вышли, добрались до своих. Что тут было! Плакали, целовались, Ивана Ивановича чуть не задушили от счастья.

Маша уснула на руках у Любы. Лиза взяла девочку, отнесла в ее комнату, уложила. Налила подруге чаю.

– Потом нам тяжело пришлось – начали проверять кто мы и откуда пришли. Только Иван Иванович на следующий день в Москву улетел. Остальных долго трясли: спрашивали, проверяли, сопоставляли. К счастью, у нашего главврача документация сохранилась, он ее, как Иван Иванович свой драгоценный чемоданчик, все это время оберегал, в котомке тащил. Наконец проверки кончились. Нас всех распределили по госпиталям, санчастям, санитарным поездам. Я попала в санчасть батальона. Вновь оказалась в окружении. Выходили с боями, врач один остался – оперировал без наркоза, ампутации делал, пули доставал… Многие от болевого шока умирали.

Лиза содрогнулась.

– Он тоже погиб… Когда меня ранили, оперировать было уже некому. Ребята меня на руках неделю несли. Привалов почти не делали: боялись не успеть. Боль была… Но донесли вовремя, успели. После ранения меня больше на передовую не посылали – в госпиталях работала. Тоже не сахар. До сих пор не верю, что домой вернулась.

– А что – муж? – тихо спросила Лиза.

– Муж живой, но от меня ушел, другую встретил, детей нет и теперь вряд ли будут. Да что говорить… – она махнула рукой.

Лиза поняла, что коснулась очень свежей раны и в растерянности замолчала.

– Ничего, Лизка, – какие наши годы! Еще найду, – Люба тряхнула головой знакомым бесшабашным жестом.

– Ты больше не уедешь? – с надеждой спросила Лиза.

– Нет, все, отвоевалась. Буду опять в больнице нашей работать.

Лиза кинулась снова обнимать подругу.

– Тихо, тихо… задушишь.

– Люб, а дом твой цел? Может, у меня поживешь?

– Дом-то цел, – усмехнулась Люба, – и квартира в порядке, только в ней другие граждане проживают.

– Это как? – удивилась Лиза.

– Прихожу к своему дому, поднимаюсь на третий этаж – что за чертовщина? Ключ в замок не входит. Начинаю звонить, стучать. Дверь открывается, и на пороге появляется мой сосед по лестничной площадке, помнишь, противный такой, преподаватель какого-то училища.

– Да, помню, у него еще сын был – твой поклонник, – улыбнулась Лиза.

– Точно. Только мне было не до смеха. Он меня, конечно, узнал, заблеял, мол, очень рад, что вы живы. Я молчу, жду объяснений, что он в моей квартире делает. Через десять минут меканья выяснилось: они мою квартиру к своей присоединили, снеся стену, – надеялись, что меня на свете нет.

– Не может быть!

– Еще как может… Я ему сутки дала, чтобы вещи вынесли и стену вернули назад. А для убедительности попросила пару своих больных, покрупнее, проследить за процессом.

– Любка, ты неисправима! – Лиза уже хохотала. – Твои квартирные бои тоже будут отнесены к «зверствам оккупантов».

– Черт с ними, – сквозь смех ответила ей подруга, – лучше расскажи, как вы тут жили.

Лизин рассказ был краток. Четыре года жизни уместились в десять минут.

– Значит, остались вы с Машкой у разбитого корыта, – подытожила Люба. – Понятно. Сделаем так: сейчас у меня ночное дежурство в госпитале, утром я поговорю кое с кем. Большой должности я тебе не обещаю, но куда-нибудь пристрою.

– Люба, ты просто моя спасительница!

– Перестань! Утром приходи в больницу, помнишь еще, где она? Хорошо, что не разбомбили.

– Обязательно.

– Отлично, жду тебя.

С этими словами неугомонная подруга расцеловала Лизу и убежала. Прислушиваясь к затихающим вдали быстрым шагам, молодая женщина подумала, что все познается в сравнении. Ее жизнь в оккупированной Риге была тяжелой, безрадостной, заполненной грязной работой, страхом перед соседями, тревогой за дочку. Но разве можно сравнить с тем, что выпало на долю ее подруги. Да еще муж ушел к другой.

Вдруг, впервые за эти годы, она подумала, что ее муж, возможно, тоже нашел себе другую женщину, завел кучу детей и думать забыл о ней и их ребенке.

«Нет, этого быть не может… Я бы почувствовала», – убеждала она саму себя, но доводы разума были сильнее. Не выдержав, женщина отчаянно расплакалась.

Лиза не плакала уже давно, кажется, с похорон Екатерины Алексеевны. Чего реветь? Все равно они с Машей одни на белом свете, никто не поможет и не утешит. Только ребенка пугать. Но сейчас она дала волю слезам, оплакивая свое одиночество, сиротство своей дочери, Любину переломанную судьбу. Она оплакивала всю свою жизнь, погубленную чужими, равнодушными, жадными людьми.

На следующий день Лиза отправилась в больницу. Солидное трехэтажное здание с массивными колонами, построенное еще в начале века, по счастью, не сильно пострадало от бомбежек и обстрелов. С Любой они договорились встретится у входа, и сейчас Лиза, придя немного раньше назначенного времени, терпеливо дожидалась подругу, с любопытством оглядываясь по сторонам. Двор был заполнен людьми. Подъезжали и уезжали машины, бегали санитары с носилками, сидели, курили, прохаживались выздоравливающие. Какой-то майор наседал на врача, требуя немедленно прооперировать своего друга. Женщина-врач сначала терпеливо что-то пыталась объяснить ему. До Лизы долетели обрывки фраз:

– …стабилизировать состояние… не выдержит сейчас…

Но от переживаний майор мало слушал и плохо соображал. До Лизы донеслось:

– …под трибунал…

Тогда врач, видимо привыкшая к таким угрозам, пожала плечами, сняла халат, под которым мигом замолчавший майор увидел погоны подполковника медицинской службы, отдала его подбежавшей санитарке и приказала:

– Товарищу майору валерианки дай. Василию Степановичу передай, когда операцию закончит, что буду через полчаса.

Прибежала запыхавшаяся Люба. В белом халате и замысловатой повязке на голове, она уже не выглядела бесшабашной, все повидавшей женщиной. Собранная, деловитая, не теряющаяся ни при каких обстоятельствах медсестра, внушающая больному уверенность и спокойствие. Поздоровавшись, потянула подругу за руку.

– Пойдем, Лиза, – я уже обо всем договорилась, будешь санитаркой у нас, в хирургии. Сейчас познакомишься с сестрой-хозяйкой, оформишься в отделе кадров, а завтра с утра приступай.

На следующий день Лиза уже начала работать в больнице, получая кое-какие деньги, а, главное, паек. Убирала палаты, помогала ухаживать за ранеными. Работа была страшно тяжелая не только физически, но и морально. Особенно трудно было в палатах, где лежали раненые женщины. Большинство из них – медсестры, санинструкторы, связистки – молодые женщины, искалеченные войной. Без руки, без ноги, с изуродованными лицами, они плакали, матерились, проклиная свою судьбу, войну, дальнейшую жизнь. Лиза, как могла, утешала их. Особенно невыносимо было смотреть на одну из них. Молодая, очень красивая, она лежала неподвижно, с лицом, застывшим как маска. Женщина ничего не просила, ни с кем не разговаривала, не плакала. Просто лежала и смотрела в потолок. Она была ранена в ногу, началась гангрена и ногу пришлось ампутировать. Лиза несколько раз пыталась заговорить с ней, на женщина не реагировала, словно и не слышала. Соседки по палате сказали, что ее зовут Татьяна, никто ее не навещает, и сама она ни с кем не разговаривает. Только раз она проявила слабый интерес к окружающему. Старушка, присматривающая за Машей заболела, и Лизе пришлось взять дочку с собой в больницу. Девчушка весело носилась по коридору, забегала в палаты, вызывая всеобщую радость. Заглянула она и в палату, где лежала безучастная женщина. Лиза в это время мыла пол и краем глаза заметила, как дрогнуло лицо женщины и на глазах выступили слезы. «Лучше так, чем полное равнодушие», – подумала Лиза. А ночью случилась беда.