Вместо этого я спустился вниз, бросив взгляд на книги – мне даже удалось сохранить при этом равнодушный вид, – перебросился парой общих фраз с Диего, что-то про погоду, и стал доставать лед. Формочка для него у нас была, но Алиса предпочитала заливать воду в упаковки от конфет, из-за чего форма льда в нашем доме всегда была самая причудливая.

Самый, черт его побери, извилистый лед в вашем доме, сказал как-то Диего.

И посмотрел на меня со значением. Что он хотел этим сказать, чертов волосатый коротышка, я и понятия не имел. Просто налил ему еще, – из-за постоянных его перелетов, магазинов дюти-фри и консульских попоек, виски в нашем доме всегда был самый лучший, – и слегка повернулся к Лиде, изображая вежливый и слегка вычурный интерес. Тем самым обрубая контакт с Диего. Толстячок лишь понимающе хмыкнул, и стал жадно лакать виски. Он вылизывал его языком, смакуя, и крутил во рту так же неприлично, как проститутка – искусственный фалос на потеху выпившему клиенту. Лида часто делала ему замечания за такую манеру пить, или есть, запуская руки в блюдо чуть ли не по локоть.

Мужчина он и за столом мужчина, смеясь, говорила Алиса.

Меня поражало это удивительное для моей жены отсутствие женской солидарность. А ведь она убить была готова меня, просмотрев по телевизору репортаж о несчастной любви и муже– тиране в цикле передач о семейном насилии.

Я нес на плечах бремя ответственности за всех мужчин мира.

За неправильно взятый в руку нож меня могли приговорить к колесованию, а пролитая на стол вода приравнивалась к измене родине с последующим расстрелом перед строем. Пристрелить и закопать как собаку. Большего я не был достоен. Я должен был думать, как она, считать, как она, подыгрывать ей – но при этом достаточно тонко, чтобы она не решила, что я подыгрываю. В таком случае она начинала презирать меня. Говно и слабак, бросала она с ненавистью, когда пила. А когда перестала, то просто не удостаивала меня взглядом. Если же мне удавалось каким-то чудом сутки-двое блюсти идеальные манеры, и выполнить весь комплекс упражнений, от кухни, до постели, – ни проронив ни крошки, ни пролив ни капли, кроме как в предназначенные для того резервуары, – то максимум, на который я рассчитывал, это отсутствие придирок. Так солдат, вымуштрованный до состояния робота, ходит, оттягивая носок, преодолевает препятствия и получает отличные оценки по стрельбе не за поощрения и награды, а лишь для того, чтобы не быть наказанным. Я вел себя, как воспитанник садистов в иезуитском колледже. Диего, кстати, учился в таком несколько лет.

Только, амиго, это были не иезуиты, в которые вы тут вечно записываете любых католических попов, сказал он мне.

Это были капуцины, тоже говно еще то, сказал он.

Алиса смотрела на него внимательно, широко раскрыв глаза. Она сидела на подлокотнике моего кресла, напротив нас, где, развалившись, почесывал свое непомерное эго и свои непомерные яйца, Диего, а чуть в сторонке сидела, ссутулившись, Лида. Моя Алиса называла – и считала – ее серой мышкой. Забавно, что точно так же говорили про жену все мои случайные подружки. Поразительно, как недогадлива оказалась моя умнейшая и проницательнейшая жена. Алиса, видевшая меня насквозь, до последнего не понимала, кто моя любовница. Лида для этой роли казалась ей слишком непримечательной. Дело было в духах, – покровительствовавших мне, – знал я. Алиса умела видеть насквозь. Благодаря ей я перестал смеяться над «интуицией» и наивной верой в нее многих моих знакомых. Но для них это был повод поболтать в промежутках между трахом на свинг-вечеринках. А для Алисы это была составная часть зрения. Если бы вы закопали золотой слиток на глубину десяти метров, Алиса бы нашла его. Она находила желаемое, как свинья – трюфеля. С той лишь разницей, что для Алисы никакой разницы не было: трюфеля, золото, падаль, или бьющееся сердца, а может быть, ваше отчаяние. Он чувствовала всякий раз то, что искала. Неважно, что. И каждый раз, когда она выискивала, находила, обнаруживала, глаза ее чуть раскрывались, как у женщины, которую берут в первый раз. Конечно, я говорю не о девственницах. Речь о первой встрече, первой ебле, между вами и вашей любовницей, которая может оказаться случайной, а может – на всю жизнь. Я постарался запомнить глаза Лиды, когда брал ее первый раз. С тех пор, каждый раз глядя ей в глаза, я думал лишь об одном. Уверен, у меня на лбу это написано было. И если Алиса, человек-магнит, человек-рентген, не сумела видеть это, то лишь из-за облака, которое наслали на нас с Лидой боги. На Алису наслали заклятье и чары. Другого объяснения я не вижу. И зачарованная Алису совершенно искренне считала Лиду последней женщиной в мире, в которую я могу влюбиться. Ровно до тех пор, пока она, Алиса, не перестала быть нужна этим могущественным силам, и они не сняли заклятье. И все стало, как в самый пасмурный, обычный, день. Беспощадно серо, но все еще светло, потому что лишь утро, и день – страшный, тяжелый, настоящий, – обещает быть длинным. И Алиса не выдержала. Но я тороплюсь.

Чего только эти гребанные монахи с нами не делали, сказал Диего, хохотнув.

Ты хочешь сказать… сказала Алиса, расширив чуть глаза.

Нет, в том-то и дело, что Прямо никто ничего подобного не просил, сказал Диего.

И вообще о том разговоров не было, сказал он.

Просто горячие раскрасневшиеся задницы мальчиков, после розог, сказал он.

Там к нам никто пальцем не притронулся, в ТОМ самом смысле, сказал он.

Но они заложили в нас мины, они заложили в нас бомбы, сказал он, глотнув виски.

Подержал во рту, пополоскал, побулькал в горле, почмокал, посвистывая, и даже уронил капельку себе на воротничок. Лида покачала головой, Диего рассмеялся, всем своим видом показывая, что смакует виски нарочито, специально для жены, которой не нравится этот отработанный до мелочей номер. Последние отблески солнца от крыши погасли, и мы теперь сидели на террасе темными силуэтами, не торопясь включать свет.

Ей богу, половина ребят из нашего выпуска стала дипломированными педиками, сказал Диего.

Все они были словно запрограммированы трахаться в зад, сказал он.

Эка невидаль, сказала хищно Алиса.

О, милая, конечно же, я имею в виду, с мужчинами, воскликнул Диего.

Порка… сказала с отвращением Алиса.

Средневековье какое-то, сказала она, вызвав мое легкое неудовольствие.

Он просто вас пугает и пытается впечатлить, сказала вдруг Лида.

Потому что вы ему понравились, сказала она.

И потом, порка это очень сексуально, сказал я, вступив в начинающийся бой на поле Лиды, горделиво поправив сбрую, и подняв копье с флажком.

Я чувствовал себя отважным бойцом, вышедшим на турнир ради прекрасной дамы, любовь к которой он скрывал до сих пор, а вот теперь решил открыть тайну всему миру. Может быть даже, быть поверженным ради любви. В ушах у меня звучали победные стоны горнов. Диего понимающе улыбнулся. Неужели он догадывается, подумал я. Но, к счастью, в тот момент это выглядело как понимающая улыбка мужа, который позволил вам обладать своей женой в обмен на вашу, и принимает вашу горячность за юношескую влюбленность и поспешность новичка в свинге. А уж Диего на нем свинью съел.

Такую же чувствительную к трюфелям, как и моя Алиса.

Не слушайте вы его, садиста клятого, сказала, рассмеявшись, Алиса.

Ему бы только мучить кого-то, да хлестать, в том или ином смысле, сказала она.

Присмотрись к нему внимательно, Диего, сказала она, и может быть, узнаешь в нем кого-то из тех монахов, что пристрастили вас пороться в задницу.

Мы были на «ты» с тех пор, как они впервые зашли к нам в дом.

Когда Алиса выпивала, то становилась груба и шероховата, как поваленное ветром, и не отёсанное дровосеками дерево. Я похлопал ее по руке. Алиса снова рассмеялась, и погладила меня. Я думал, что уже не любил ее, но слезы выступили у меня на глазах. Скажи она в тот момент – давай продержимся еще раунд, милый, – и я бы служил ей, как собака. Но было уже поздно, очень, и мы зашли так далеко, как никогда не случалось. Лида уже вросла в меня, как раковая опухоль, а я – в нее, и распустил сотней рыболовных крючков своей раздувшийся член, и вывернул наизнанку ее розовую пизду. Я теперь носил ее горделиво, как ацтекский принц – мантию из перьев птичек-колибри. Пизда Лиды была моим трофеем, она всегда висела у меня на руке. Даже сейчас, когда на руке у меня сидела ворковавшая Алиса, а Лида, потупившись, наливала виски Диего и мне. Ну и, конечно, Алисе. Сама Лида пила немного, да и разговаривала столько же. Молчаливая глупая корова, говорила про нее Алиса. Может быть, – думаю я сейчас, – она и была права. А моя любовь к Лиде была всего лишь чарами – теми самыми, которые лишили мою жену бдительности, и раскрыли ее пятку для смертельного удара.