Смотрю, сказал я.

Нет, сказала она, откидываясь.

Смотри мне в глаза, когда войдешь, сказала она.

Смотреть в глаза женщине, которую трахаешь, и есть заниматься сексом, сказала она.

Я запомнил это навсегда, потому что она оказалась права. С тех пор, каждый раз, когда я впервые вхожу в женщину, то жадно смотрю ей в глаза. Правда, ни у кого больше я не видел таких глаз, как у Лиды. Больших, чуть сонных, осоловевших… она так резко и неожиданно распахнула их, когда я вошел. От и до – пока я втискивал в нее всего себя, все свое мясо, – она смотрела мне в глаза внимательно.

Да, у меня большой, сказал я.

Это создает определенного рода неудобства, сказала она.

Терпи, сказал я.

Она, молча, забросила мне ноги на поясницу, и положила руки на ягодицы. Я чуть оглянулся, глядя в первое из сотен зеркал. На заднице сразу как будто кровавые полоски появились. Белое и черное. Позже я сказал.

Нам обязательно предохраняться, сказал я.

Это зависит, сказала она.

Мне бы хотелось, чтобы у меня была постоянная любовница, сказал я.

Мне это просто нужно, сказал я.

Просто еще одна женщина, душевного здоровья для, сказал я.

А не потому что я бабник, сказал я.

И я вовсе не бабник, сказал я.

Лучшее доказательство этому то… сказал я.

…Что других у меня не будет… сказал я.

Так что пей лучше таблетки, сказал я.

Ладно, сказала она.

Наверное, она уже тогда поняла, что я говорю все это отвода глаз. Что я влюбился. Но ничего не сказала. Ни тогда, ни сейчас – так что никакой уверенности у меня нет и по сей день.

Я вообще ни в чем не уверен.

Второй и третий презервативы нам не понадобились, и я оставил их в ящике. И мы никогда больше эту тему не поднимали, хотя я, конечно, встречался иногда и с другими женщинами. Но вот уж с ними предохранялся. С Лидой же нет. Я чувствовал себя ее мужем. И мне это нравилось. Уж не знаю, как ей. Кажется, она была единственная женщина, которая со мной очень редко кончила. Хотя я максимально старался. Лишь один раз мы были близко к этому: в первый, и потом – когда я вдруг почувствовал, что она приподнимает бедра и пытается сместить меня чуть влево. С радостью подчинившись, я долбил так минут двадцать, но она все равно не смогла, и со вздохом разочарования, упала на кровать.

Тем не менее, секс доставлял ей удовольствие.

В сравнении с заводной Алисой, которая могла раз 10 за ночь кончить, это было так необычно и… свежо. Да-да. То, что Лида почти никогда не испытывала оргазм, лишь повысило ее привлекательность в моих глазах. Лидин оргазм был для меня словно «десятка» в университете – то, что никому не поставят, – оценка, на которую не знает даже экзаменатор. Как, по крайней мере, любили говорить экзаменаторы.

Так что я философски воспринимал неспособность Лиды дойти до конца.

Как какой-то сверхценный приз, придуманный лишь для того, чтобы за ним гнались. Серебряное блюдо в тире, выбить ради которого все мишени невозможно, потому что вам посунут кривое ружье. Так что я заряжал свой прямой длинноствол ради реальных целей. И трахал Лиду часами, доставляя простое физическое удовольствие. Естественную, тихую радость.

Без вспышек в глазах, воплей и мата.

Этим меня досыта кормила Алиса.

И впервые за несколько лет я успокоился.

Стал уверенным в себе. Чуть осунулся и похудел. Меньше думал, и не выбирал – сразу решал, чего хочу, а чего нет. Самое главное, перестал рефлексировать. Перестал писать книги. Мне, попросту, некогда было обо всем этом думать. Алиса оказалась приятно поражена. К моему счастью, она списала это на свинг. Так что она решила, что нам надо продолжать, и, может быть, даже интенсивнее.

Если бы она узнала, что я изменяю ей по программе а-ля карт…

Я даже не предполагал, что бы произошло в таком случае. Просто не мог вообразить степень гнева, который бы она испытала.

Гнев Алисы, как и ее оргазмы, заканчивался непредсказуемо.

Так что я с радостью подыграл жене в уверенности, что свинг-вечеринки внесли лад в нашу с ней непростую жизнь. Да так оно и было. Ведь Лиду я встретил на такой вечеринке, – слава Богу, достаточно людной, чтобы Алису не обратила на соперницу внимания, – организованной ее мужем, жадно глядевшим на мясистых дебелых разведенок.

В надежде на то, сказал он, когда мы впервые поговорили, что моя фригидная женушка раскочегарится.

Ха-ха, сказал я.

***

…Я взял Лиду за руку, чувствуя себя канатоходцем, потерявшим равновесие. Чувствуя себя предателем. Нет, дело было вовсе не в жене. Я предавал Лиду. Не спасал себя, – это не имело уже никакого смысла, потому что угол падения казался необратимым, – а лишь увлекал за собой в пропасть и любовницу. Она, наверняка, чувствовала то же самое, и прикрыла глаза. У меня кружилась голова.

Милый, лед, сказала Алиса

О, конечно, сказал я.

Отпустил руку Лиды и вернулся с террасы в спальню, откуда спустился по лестнице на первый этаж, – там меня и звала Алиса, – по пути дружески похлопав по плечу Диего, застывшего у шкафа с книгами. Книг было много, но все они покрывались пылью: как-то постепенно мы перестали и читать. Наверху, – в самом углу, – громоздились мои издания и переводы. Свидетельства прошлой жизни, они напоминали мне груды раковин от съедобных моллюсков, оставленные на берегу моря тысячами поколений людей. Миллионы лет обтачивали раковины, из-за чего они выглядят, как странные замки, сложенные какими-то диковинными существами.

Одним из таких существ когда-то был я.

Когда еще писал книги. Иногда мне казалось, что под грудами бумаги можно найти искорку, и тогда разворачивал завалы голыми руками, не боясь ожогов. Но все было тщетно. Я поднимал лишь груды пыли и золы, под которыми не находил ничего, кроме остывшей земли. В такие моменты за мной любила наблюдать Алиса. Ей доставляло удовольствие наблюдать, как меня терзают на арене львы, которых – включая и арену и зрителей – разыгрывал я сам. Но сегодня я был спокоен, и мог даже кинуть взгляд на обложки изданий: посмотреть на них, как школьник, брошенный подружкой – на ее издевательскую улыбку. Ведь в доме были гости, и это значило, что Алиса намерена дать высший класс и устроить все по высшему разряду. Никто не умел быть приятнее, чем моя жена. Но лишь когда она хотела быть приятной. К сожалению, пьеса разыгрывалась лишь для сторонних зрителей. Но я так устал, так был измотан и напуган, что мне даже эти – редкие, фальшивые, – передышки, давали иллюзию какого-то перемирия. Я, – как солдат, которому отрубило ноги, – радовался тому, что попал, наконец, в госпиталь с передовой. Если самолеты переставали бомбить наш общий фронт, мне казалось, что все это ради меня, и я смотрел на лица вражеских летчиков даже с дружелюбием. Мне казалось, что они сжалились, наконец.

Алиса же, всего-то, загоняла свой бомбардировщик в ангар, чтобы выпить кофе с молоком.

Смеясь под лучами восходящего солнца.

Наше солнце как раз заходило и последние лучи его упали на крышу, где мы устроили террасу – под конец реконструкции бригада строителей готова была пальцы ног Алисе вылизывать, и кстати, я вовсе не уверен, что этого не случилось, – отчего терраса стала выглядеть, как аквариум, который выхватил ночной фонарь в темноте. Павшие листья, которые Алиса запрещала мне выбрасывать до полного и окончательного их разложения, – даже покойникам я даю шанс, говорила она, посмеиваясь, – выглядели так, как будто их наклеили на столик и стулья специально. Лида выглядела силуэтом, когда я покидал ее, чтобы спуститься на кухню. Я не видел лица, только чуть сгорбленные плечи – из-за груди она сутулилась, и это очень умиляло меня, я чувствовал себя старшеклассником, а ее старшеклассницей, – и узкую щель света между полных ног. Я бы мог взять ножницы и вырезать Лиду из общего фона парка, проступавшего сразу за домом – сквозь войну сумерек и заходящего солнца. На оранжево-красно-золотисто-зеленом фоне Лида выглядела бумажным трафаретом. Игрой света и тени. На минуту мне померещилось что это так. Но я совладал с желанием вернуться к ней и потрогать, убедиться, что она живая, и теплая. Что она дышит. Так неопытные родители возвращаются к детям ночью, чтобы убедиться в том, что те дышат во сне.