Мы стояли по углам небольшого столика, стеклянного, но покрытого непрозрачной льняной скатертью. Все глядели на столик, на террасе – нашем обычном месте для встреч – было светло из-за снега, легшего на крышу, парк, и деревья. Периной? Шубой? Нет. Скорее, рукой юноши, неловко заброшенной на плечо подружки в кинотеатре. Снег белел, и из-за этого глубокая ночь казалась нам лишь сумерками. Мы завороженно глядели на столик, – то ли участники тайного сборища, то ли порочные русские князья, собравшиеся на спиритический сеанс в преддверии революции, то ли группка юнцов, решивших хорошенько оттянуться, пока родители уехали в горы. Кататься. Мы, кстати, и поехали в горы кататься, – все вчетвером, – но это случилось чуть позже. Когда снег, – как вкрадчиво сказал Диего, – стал достаточно надежным партнером. Даже не знаю, какое слово он выделил больше. «Партнер» или «надежный». Не в духе Диего было выделять два слова в связке равнозначно. Он всегда подкидывал кость, всегда указывал след, за ним всегда вился дымок намека.

Мне показалось, что он акцентировал внимание на «надежности».

Алиса, напротив, поставила на «партнера».

Оба, – каждый по-своему, – мы оказались правы, и узнали об этом уже в следующую осень.

Но тогда была зима, снег выпал, ночь была сумерками, светила на снег Луна – вся в серебре своего горна, спрятанного за круглой, чуть сгорбившейся, спиной. Хорошо прорисованными тенями выступали на фоне белого неба – белого, как Земля, его зеркальное отражение, – ветви и стволы деревьев в парке. Лишь иногда слышался шорох, но то были даже не белки, крепко спящие в ожидании дневного прихода сердобольных горожан с орехами, семечками, и прочей снедью, которую избалованные пушистые грызуны даже не ели, а прятали, чтобы не найти, и бестолково метаться в поисках ореха, зарытого минутой раньше. То снег осыпался с одной из веток, и дерево мягко опускало груз оземь, чтобы снова подставит ладони небу. Но оно не было щедро в ту ночь, – снег выпал в предыдущие недели. И небо лишь хранило толстый снежный покров холодными ветрами, дувшими сверху вниз.

Какой-то новый, невиданный ветер открылся мне тут, в Молдавии, сказал Диего ворчливо.

Всякое бывало, но чтобы с неба да в землю, сказал он.

У нас, русских, это называется пятый угол, сказала Алиса.

Лида, улыбаясь, объяснила Диего значение выражения на своем беглом, хрипловатом испанском. Удивительно, но ее рот, – полный сладкой ваты и сиропа, – словно начинал перекатывать комочек колючей проволоки, когда она начинала говорить на языке своего мужа. Может быть, то вековые вопли туземцев, преследуемых собаками Писарро, прорывались сквозь нёбо моей любовницы? Я всмотрелся в Лиду. Она была весела, – редкое зрелище, обычно жена консула хранила на лице умиротворенное выражение, – и на виске показались несколько капелек пота. Значит, понял близорукий я, она достаточно вспотела. Как, впрочем, и все мы. Завернутые лишь в простыни, напоминавшие римские тоги, – эпохи упадка, и исчезновения с рынка китайских шелковых тканей, – мы сидели вокруг столика, и пристально смотрели на ткань, покрывавшую его.

На ней была изображена карта пизды.

Был один из вечеров, когда мы, – расслабившись настолько, насколько позволяли нам совместные воспоминания, – предавались бесконечным разговорам ни о чем, доставлявшим нам столько удовольствия. Мы топили камин, разрешение на который стоило целого состояния – но Алиса жаждала поразить дымом из своей трубы товарок по Вальпургиевой ночи, и, ей Богу, ей это удалось, – и от тепла, напоминавшего нижний температурный предел финской сауны, на висках наших жен выступали капельки пота. У Лиды еще и на груди. Алиса даже в такие моменты умудрялась почти не потеть. Про нас с Диего и вспомнить стыдно. Два плотных, крепко сбитых мужчины, мы потели отчаянно, и наши простыни были мокрыми, едва мы садились за столик, – уставленный всякой съедобной мелочью, которую мы и за еду не держали: оливки, чипсы, соусы, какие-то маленькие свернутые лепешки, с начинками из редких вида, несчастных засоленных рыбок, креветок, масел, взбитых в пену с икрой этих рыб, – чтобы посмеяться над женщинами, которые называли это едой.

А нельзя ли чего посолиднее ставить на стол, сказал я как-то Алисе.

Еда педиков и алкоголиков у нас на вечерах, сказал я.

Она, посмеявшись, объяснила – «чего посущественней» накренит градус встречи в едва ощутимую пропасть. Сытые, осоловелые глазки, легкая, – почти не припрятанная – отрыжка, – тайком расстегнутая пуговица рубашки, легкий наклон в кресле, чтобы избежать давления ремня на чресла. Тяжелая пища на ночь убивает.

Тяжелая пища в ночь вечеринки убивает безжалостно, сказала она.

К тому же, вы и на это накидываетесь, как собаки на мусорку, сказала она.

И, конечно, была права.

Мы с Диего, понемногу, нехотя, лишь пробовали сначала все великолепие в маленьких вазочках, которыми был уставлен стол… по чуть-чуть, чтобы поддержать компанию. Потом, где-то под конец вечера, со стыдом понимали, что подмели все подчистую. Хотя и он и я предпочитали приходить на эти вечера сытыми. У нас даже появилась традиция совместного похода куда-то поесть, пока Лида и Алиса приготовят все для вечеринки у нас в доме. Но даже и после этого мы сметали со стола все, пока наши женщины, – с веселым презрением эльфов, – глядели на своих чавкающих волосатых боровов. Женщинам достаточно было за один вечер обсосать один ломтик высушенного и проперченного картофеля – буквально разложить до молекул под языком, – или горошиной перекатывать во рту оливку. Они не ели, а пробовали. Мы заглатывали, а они слизывали. Как ни странно, это предавало нашим маленьким сборищам некоторое равновесие.

Мы с ними уравновешивали друг друга, и если иногда мы были тяжелы, как чересчур обильно выпавший снег, то они были достаточно гибки, чтобы сбросить с себя нас. Но не целиком, не полностью, нет. Только лишь частью, в меру.

Женщина – синоним «меры», сказал как-то торжественно Диего, и мы за это немедленно выпили, чокнувшись.

Каждый потянулся со своего края стола, и я увидел небритые подмышки Диего, которых он не стыдился, а, напротив, это всячески подчеркивал. Щеголял волосней, словно японский гимнаст на Олимпийских Играх где-то в Лондоне. Мокрое пятно под плечом Лиды, и такое же у Алисы – наконец-то ты потекла, сучка, – мокрую верхнюю губу Лиды… Как я упоминал, в такие вечера мы взяли за правило не трахаться, хотя были практически раздеты. После террасы нас ждала гигантская ванная с бегущими из нее пузырьками, – Диего постоянно отпускал скабрезные шуточки про пузыри и воду, – часто мы лежали там вчетвером, совсем голые, и с наслаждением чувствовали на груди давление всех полтутора тысяч литров воды, что требовал этот Левиафан сантехники. Он, – как и камин, – был следствием чрезмерной настойчивости, жизнелюбия и самодовольства Алисы.

Я знал, что из-за этого, – по сути, – бассейна, на нас жаловались муниципальным властям жильцы дома.

Не все, лишь самые ревнивые, претендовавшие на то, чтобы числиться в среде местной знати. Конечно, им в праве посещать наш дом было отказано. Даже если кто-то из них приходил пожаловаться, – может быть, вода, начавшая стекать по потолку или какая другая мелочь, – Алиса могла встретить его в мокрой простыне, и величественно указать на лестницу. Если же у нее было плохое настроение, она просто-напросто не открывала дверь. Отдаю должное мастерству рабочих, установивших нам мини-бассейн, – если у соседей что и текло, то не от нас, и, сдается мне, они всего лишь хотели глазком заглянуть в наши с Алисой сказочные покои.

Пускай смотрят в террасу, извращенцы гребанные, смеясь, говорила Алиса.

Она ненавидела так называемых простых людей. И хотя литературу она ненавидела еще, может быть, сильнее, но я в глазах жены в любом случае был существом высшего, – нежели остальные – порядка. Скажем, она презирала меня, как богиня – титана. А людей для нее попросту не существовало. Поэтому она лишь терпела Лиду. Мы понимали, что Лида у нас в доме – лишь благодаря своему мужу. Моя жена изредка милостиво обращалась к Лиде, но так, что ни у кого сомнений не оставалось: именно что милостиво. Лида знала, что ее лишь терпят, как терпели на Олимпе Ганимеда. И потому взгляды, которые она бросала на Диего, были робкие, и доверчивые. Взгляд человека, который просит не подвести. Диего это лишь забавляло.