Дыра Рины била ключом, а дыра Юли сочилась.

Так или иначе, очень мокрыми стали уже обе. Рина уже потихоньку начинала трогать себя, поматывая головой, Юля же ждала, глядя на нас обоих. Волосы. Я забыл рассказать о них. У Рины шла тонкая дорожка от самого клитора и до живота. Смеясь, она называла ее «шлюшкиной дорожкой», и уверяла, что по ее длине можно определить количество партнеров у женщины. Сколько волосков, столько и… Я как-то, пока она спала, не поленился и пересчитал. Получалось, что Рину трахнули примерно с полтысячи мужиков. Я не поверил этой дорожке, ее показатели были явно занижены.

Юля не брила промежность, видимо, из-за того, что волосы ее там были такими же белыми, как и на голове. Из-за этого вам казалось, что лобок девушки лишь покрыт пушком. Но тонкие волосы, когда я входил в нее, становились прочными как струна, и я чувствовал сладкую боль, когда пытался прорвать их сплетения на срамных губах. Длинные тонкие редкие волосы… Солома Юлиной дыры пылала при одном лишь прикосновении моего факела. Увы, она была узкой. Не такой, как у Рины, а узкой от природы, очень тесной. Добрая сотня толчков уходила у меня на то, чтобы лишь занять место, полагающееся мне по праву. Но и тогда я входил на весь, а на три четверти. Секс сзади не получался – стоило мне ухватить ее за бедра и двинуть, как следует, как она охала от боли и срывалась с крючка. Рина, кстати, тоже еле терпела, хотя – дело чести – старалась

Какое все-таки значение имеет размер и как хорошо жить с большим членом.

Вот настоящее счастье, думал я, водя им по бедрам моих женщин, ждавших, какую из них я возьму первой. Я размышлял. Проявить себя джентльменом и войти в Рину? Или оказать любезность хозяина дома и вновь приступить к Юле? Под обеими проступили мокрые пятна. Юля и Рина ждали меня.

Я медленно набрал в рот шампанского и глянул вниз.

Дыра Рины была, словно крепкая достойная дубовая бочка, пережившая путешествия из Индии с Португалию и обратно, бочка, пропитанная хересом, портвейном и слезами негритянских рабов; обожженная солнцем, омытая морем, покрытая слоем горькой морской соли. Надежная, вековая дыра у Рины. Такая дыра должна хранить в себе обжигающие, крепкие напитки. Такие, как виски, или слизь Рины, что, подсыхая, могла причинить вам ожог третьей степени. Так что я потрепал жену по дыре, и перевел взгляд.

Дыра Юли заслуживала, без сомнений, шампанского. Легкая, розовая, светлая. Ее следовало заполнить пузырьками, которые, поднимаясь, и впитываясь в стенки дыры, вернутся потом, обогащенные оттенками самых разных вкусов. Вкус пота Юли. Вкус дыры Юли, вкус члена, на котором крутилась Юля. Так бочки легких древесин делают букет вин богаче, разнообразнее… Запечатай я шампанское в дыре Юли, и открой его десятилетие спустя, каким дорогим будет этот напиток. Бесценным! Но я не желал ждать десять лет.

Алая и Черная роза, – пульсировало у меня в горле, – Алая и Черная роза, две мои сладкие дыры, два узких королевских дома, вся моя мокрая королевская рать…

Я задрал ноги Юле и Рина, умница, сделала также.

Я наклонился и вылил шампанское Юле в дыру.

Хлебнул виски, и сплюнул его в дыру Рине.

Довольный собой, оглядел притихших женщин. Два моих драгоценных сосуда лежали, покачиваясь, словно стеклянные тюльпаны, которые кто-то поставил на кровать ножкой вверх.

Выпей меня, – дурным голосом сказала Рина.

Я понял, что она уже кончила.

Но это была моя ночь. Я молча взгромоздился на кровать, и сунул в Рину так далеко, как только мог. Член стоял так давно, что я уже и не почувствовал огня напитка. Я дал слизать его Юле. А шампанское Юли слизала Рина. После этого я, наконец, отпил из обеих, и предоставил им возможность, расположившись друг против друга, заглянуть в бездны, в которых путешествовал только что. Ночь началась погасшим на соседском участке фонарем, и мы продолжали уже в полумраке. Когда Рина вылизывала Юлю, я держал свою возлюбленную за руку. У нас была тайна. Этот секрет дела нас счастливыми и мы охотно делились с Риной своей непонятной для нее радостью. И впервые в жизни я видел свою жену задумчивой и печальной.

Под утро я спустил в обеих.

Глядя в черный колодец бочки, я увидел, как на глянцевой поверхности вина заплясали капли дождя.

Значило ли это, что неведомый мне ураган снес крышу дома, и в мире началась свистопляска последнего дождя, Апокалипсиса и предвещания очередного потопа? С удивлением оглядевшись, я увидел лишь низкий потолок подвала. И только потом понял, что это капли пота стекают с меня в вино, такое черное, что его поверхность казалась непроницаемым, словно пленка нефти на кромке моря. Где-то вдалеке я услышал крики птиц, чьи перья забиты нефтью, и молчаливый стон погибающей рыбы. На какую-то долю секунды у меня снова возникло видение. Мне показалось, что в бочке никого нет. Кто-то неведомый мне вытащил тело девушки из бочки и теперь в нем снова плещется лишь вино. Домашнее вино, от которого чернеет рот, и голые женщины взбираются на крышу, петь песни Луне и танцевать для волков, притаившихся в лесу у реки. Вино. Черное золото Молдавии. Я даже испытал облегчение при мысли о том, что в бочке пусто, и образ девушки начнет растворяться в моей памяти, пока совсем не исчезнет, оставив лишь послевкусие плохого сна. Но исчезла ли она на самом деле? Последние события моей жизни доказали мне, что интуиция – вовсе не то, чем наградил меня господин Бог.

Я зажмурился, оскалился в ужасе, и сунул руку в бочку по локоть.

Если бы, выдернув ее, я увидел в сжатом кулаке лосося с добрых полметра, этот вечер стал самым счастливым в моей жизни. Но, увы, я зажимал в руке лишь клок волос, которые, очевидно, под воздействием вина, стали облезать с ее скальпа. Меня вырвало. Она там. Я должен сделать то, что должен, и, хотя умолял себя остановиться, вновь погрузил в вино обе руки, и смог ухватить ее за плечи. Приподняв девушку, я увидел, что ее губы и белки глаз почернели. Разрез в горле тоже стал совсем черным. Я посмотрел ей в лицо очень внимательно. Надеялся ли я увидеть в ее безмятежных, – и потому ужасных вдвойне, – чертах, события последних дней? Даже если и так, девушка ничего мне не сказала, и опустилась в жидкость, которую я уже вряд ли мог назвать вином. Поверхность успокоилась, и я смог успокоиться. А потом подумал, что чувствует покойница, и холодный пот пробил меня. Должно быть, такое беспросветное отчаяние испытывают две категории живых существ: дельфины, попавшие под гигантскую масляную пленку на поверхности воды, и дети, утопленные в колодцах тайком. Я заставил себя отвернуться от бочки и глянуть на вход в подвал.

Люба по-прежнему лежала в углу, скрючившись.

Она напоминала фигурку ребенка, которого отвели в горы жрецы инков, и, напоив сонным зельем, оставили в пещере умирать. Иногда таким детям ломали шейные позвонки специальным молоточком. Об этом, торжествуя, рассказала мне Рина, когда раскрыла с какого-то из своих многочисленных похмелий толстенный фолиант «Доколумбова Америка», в котором я пытался черпать вдохновение на следующую книгу. Она так и не написана. Третьесортный детективчик, который получился по мотивам жертвоприношений ацтеков и майя, не захотело принимать ни одно издательство. Впрочем, я тогда уже чувствовал, что как писатель схожу на нет, и двигатель остывает.

Чертовы индейцы, – сказала Рина, и я голову отдавал на отсечение, что слышу в ее голосе торжество тех самых жрецов, что пришли умолить бога в горах.

Ублюдочки, – смеясь, сказала она.

Вот так, привести дитя в снега, и просто оставить умирать, – сказала она.

А иногда они еще и ломали им шейные позвонки молоточком, специальным таким, – сказала она, снова глянув книгу.

Смог бы принести в жертву ребенка? – сказала она.

Нет, пожалуй, – сказал я, не будучи, впрочем, совсем уверенным.

Вот потому ты, засранец, и не жрец великого бога литературы, а третьесортный автор детективчиков, которые никто и печатать не хочет, – сказала она, и я понял как много выпила Рина.