Один все-таки напечатали, – попытался я примирительно выскользнуть из намечающегося клинча.

Та история про твою шлюху из полиции, которая отсосала тебе впервые в твоей жизни, и ты навсегда пропал в любви? – сказала она.

Она уже не любила меня, но по-прежнему считала обязанной ревновать. Для нее месть за всех моих бывших любовниц была чем-то вроде обязательного упражнения семейных учений. Больше всего она ненавидела Анну-Марию за то, что я написал о нас с ней книгу. И это была хорошая книга. Может, Рина понимала, что настоящая книга о любви может получиться, лишь если и любовь была настоящей?

… сейчас, глядя на пляшущие на ветру листья тополей, которыми полвека назад засадили весь Кишинев, я думаю, смог ли бы когда-нибудь написать книгу о нашей с Риной любви. Нет, не о том аде, в который мы превратили нашу жизнь после нескольких лет брака, а о самом его начале. Ведь что-то же да было, раз мы сошлись, а, Рина?

Не знаю, милый, – говорит он, сидя на краю крыши и болтая ногами.

Присаживайся, – хлопает она по краю, и смеется.

В этом вся Рина. Она отлично знает, что я боюсь высоты. Единственное, из-за чего я могу упасть в обморок. Довольно неприятно, когда это происходит с вами на высоте, согласны? Так что я делаю лишь несколько шагов в сторону Рины, и застываю метрах в пяти от нее. Она сидит ко мне спиной, и ветер безуспешно пытается сорвать с нее блузу. Я перевожу взгляд на город и вижу, что тень скрыла почти половину. Листья тополей уже не серебристые, а серые. Значит, у меня осталось не так много времени. Рина молчит.

Что ты здесь делаешь, – говорю я.

Здесь не должно быть никого, кроме меня, – говорю я.

Рина, почему бы тебе не оставить меня одного? – говорю я.

Она оборачивается и улыбается. И я вспоминаю, почему мы все-таки сошлись с этой странной, сумасшедшей женщиной, которая несла в себе любовь, как безумный богач – золото. Она могла расшвырять его из подола по дороге, а могла, издеваясь, заставить вас стоять годами на коленях ради одной монетки. Голова Рины склонена, она глядит вниз, под самое здание. Туда, куда не заглядываю я с того момента, как залез на эту крышу и закрыл люк.

Что там? – спрашиваю я незаинтересованным голосом.

А ты посмотри, – предлагает она, и глядит на меня с улыбкой.

Я делаю еще шаг, и чувствую, что голова кружится. Я ложусь на крышу и пытаюсь подползти. Но не могу, нет. Я отползаю, встаю, отряхнув колени, и возвращаюсь к столу. Рина кривит лицо в презрительной гримасе. Он снова сдрейфил, говорит она лицом.

Как ты залезла сюда? – говорю я.

Нет ничего легче, – говорит она.

Просто взлетаешь и все, – говорит она.

И, карикатурно похлопав руками по бокам, вдруг и правда взлетает. Она порхает вокруг меня, словно гигантская стрекоза – из-за модных в этом году очков сходство правда большое, – и овевает меня запахом сотен тысяч виски, десятков тысяч порций рома, джина, и коктейлей, которые пропустила через себя за всю свою жизнь.

От тебя пахнет, – говорю я.

И от тебя пахнет, – говорит она.

Как там наше вино? – говорит она. – Ну, то самое, которое я давила своими ногами?

Киснет, – говорю я как можно спокойнее и небрежнее.

За тебя, – говорю я, и выпиваю из бутылки вина, которую держу под столом.

Слабак, ты так и не смог бросить, – сказала она, – уж я-то никогда в жизни бросать не собиралась, но раз ты решил что-то сделать, то что мешало тебе сдержаться до конца?

Обстоятельства, Рина, – говорю я.

Какие еще, мать твою, обстоятельства?! – говорит она, придя в ярость.

Обстоятельства твоей смерти, – говорю я.

Я жива, – говорит она.

Я жива, слышишь? – говорит она.

Я ЖИВА, твою мать! – говорит она.

Это тебя нет, тебя, – говорит она.

И никогда не было, – шипит она.

Ты всегда был мертвый, ненастоящий, – говорит она.

Ты устраиваешь сцены даже мертвой, – говорю я.

Она глядит на меня с ненавистью.

Поправляет сумочку и улетает. Я тру глаза. Их печет, я не спал почти сутки. Пора взглянуть, что там внизу. Так что я ложусь на крышу и осторожно ползу к самому ее краю, заставляя себя. Иногда я беру правую руку левой и ставлю ее вперед. Наконец, я у края. И я гляжу вниз. Никаких машин, никакого оживления. Ничего такого. Обычный вечерний Кишинев. Я просто схожу с ума, думаю я.

Пуф! – резко говорит кто-то за моей спиной, и тычет пальцем под лопатку.

От неожиданности я едва не срываюсь вперед, как бегун с низкого старта. Должно быть, этот прыжок выглядел бы очень красиво. Если не видеть, что под прыгуном – двадцать этажей. Я вжимаюсь в крышу, и отползаю назад.

Пуф! – говорит голос, и довольно смеется.

Я поворачиваю голову, и вижу его. Любовника Рины, легавого нашего городка. О том, что они трахались, я, конечно, узнал позже всех. Он весело улыбается мне и наставляет на меня два пальца.

Пуф! – говорит он.

Я мог бы двинуть ему сбоку правым, но руки, словно в дурном сне, ватные. Так что я лишь встаю и, пошатываясь, глубоко вдыхаю воздух на самом верху моего города. Облегчение из-за того, что я уже далеко от края крыши, превыше даже ужаса разоблачения. Когда я выдыхаю, и открываю глаза, то вижу, что на крыше никого нет. Я гляжу на часы. Я здесь уже восемнадцать часов и сто страниц. Печет глаза и у меня, кажется, галлюцинации?

Нужно поспать, но я не могу себе этого позволить.

Иначе то, что началось красивой историей прощания, закончится вонью в немытых камерах городского судебного изолятора. Небо так близко, что я могу до него дотронуться, а там ты глядишь в небо из подвала, вдавленный в землю, как окурок – каблуком. Здесь небо чистое, а там в ржавчине от толстенных железных прутьев. Я не готов опуститься под землю.

Я слишком долго жил в доме у реки в окружении деревьев и женщин.

Так что я, глотнув еще вина, ставлю бутылку на стол, справа, – чтобы его не сбила вылетающая каретка, – и начинаю осторожно печатать. Аккуратно, как тигр, пробующий лапой воду. Так же аккуратно, как я потрогал шею Любы.

Увы, она была мертва, и, хоть я надеялся на обратное, вылавливая из бочки покойницы, так и не пришла в себя за это время. Голова Любы была повернута неестественно, глаза подернулись мутной пленкой. Дух покинул это тело, я видел. Поэтому приоткрыл дверь пошире, чтобы, если вдруг душе Любы станет тесно, она могла покинуть помещение как можно скорее.

Готов поклясться, что Нечто, смахивающее на сильный порыв ветра, пронеслось мимо меня, нежно коснувшись щеки. Я благодарно улыбнулся Любе. Я знал, что тело – это уже куча мусора, и настоящая Люба поднялась наверх, погладив меня напоследок, но я просто не знал, к кому обратиться. Мне казалось, что я не могу позволить ее голове быть такой… свернутой. Должно быть, – подумал я, поворачивая ее на затылок, – так выглядели и дети, которым жрецы сворачивали позвонки. Мне не хотелось, чтобы, если кто-нибудь вдруг войдет, Люба выглядела так же. Она умерла случайно, и моя жесткость была здесь не при чем.

Я полюбовался Любой еще, а потом встал за ее головой.

Приподнял тело сзади, обхватил под руками, и потащил к бочке. Впервые в жизни я благословил пьянство своей жены, превращавшее ее в демона. Бочка вмещала полтонны. Здесь и на пятерых места хватит, подумал я с мрачной усмешкой, и что-то, мелькнувшее по потолку, – мохнатый паук, перебирающий окровавленные кости крабьими клешнями, – подсказало мне, чтобы я был осторожнее и в мыслях. Если Дьявол есть, то он здесь и сейчас, понял я. И, чувствуя спиной его присутствие, приподнял Любу отчаянным усилием. Сначала в вино опустились ее руки, затем голова, и лишь после того, как я обхватил ее за бедра и стал поднимать еще выше, Люба нехотя сползла в бочку. Поторчав ногами, ушла вниз.

Все это делало ее такой живой, что я буквально ждал, что она вот-вот скажет:

Прекрати, что еще за ерунду ты придумал?!

Я вытер пот, – с меня текло ручьем, как во время хорошего секса, – и привалился спиной к бочке. Отодвинул за бочку стремянку. Потянул руку к кувшину. Слава Богу, он оказался достаточно тяжел, значит, в нем было вино из початой – и, значит, другой, – бочки. Я поднял кувшин и отпил, пролив себе немного на подбородок. Когда я опустил руку, то в проеме двери стояла темная фигура. Из-за света, окаймившего ее, я не видел ничего, кроме тени. Я так устал, что даже не смог закричать.