Изотов бросил в пруд подобранную на земле шишку и ответил:

— У нашей партии опыт конспирации исчисляется десятилетиями. И ты, Геннадий Иванович, знаешь об этом лучше других. Разве не ты работал с зарубежными товарищами? Пора потрясти старыми связями. Ну и наверняка в хозяйстве Кручины есть специалисты, которые смогут запутать кого угодно — хоть АНБ, хоть КГБ, потому что эти товарищи тоже постараются сунуть свой нос в наши дела. Нужно просто добиться его согласия.

Прозвучавшая фамилия — Кручина — показалась мне знакомой. Я стал «вспоминать». Это был один из партийных чиновников — Управляющий делами ЦК. Казначей партии. В 1991 году после неудавшегося путча он шагнет с балкона своей квартиры на пятом этаже на тротуар. В кармане найдут записку, подтверждающую его самоубийство. И потом долго будут спорить — действительно ли его смерть была добровольной или ему «помогли». Та самая знаменитая история с «золотом партии», которая вроде и была, а потом загадочно испарилась. Речь шла о десятке миллиардов долларов.

— Может быть, и есть у него такие умельцы, — не стал отклонять предложение с ходу Воронов. — Но у меня нет контакта с Николаем Ефимовичем. А посвящать еще кого-то — просто плодить посредников, каждый из которых может стать источником утечки информации.

— Тогда, выходит, я зря к тебе хлопцев привез?

— Успокойся, Валя. На Кручину у меня действительно выхода нет. Да и человек он… не наш человек, в общем. Николай Ефимович законченный трус — никогда не отважится на самостоятельные действия. Ты его не знаешь, а я помню еще по Новочеркасску, где он был первым секретарем горкома комсомола. Помнишь, что там творилось в шестьдесят втором? — Дождавшись кивка, он продолжил: — У него этот страх перед всем на свете до сих пор в душе бродит. Но не только это. Он человек Михаила Сергеевича. А с тем мне связываться совершенно не хочется.

— Так что же делать?

— Как что?! — всплеснул руками хозяин. — Конечно, ставить в известность Георгия Сергеевича.

— Павлова?

— Ну да! Он, кстати, через часок должен подъехать.

Фамилия Павлов мне не говорила ни о чем. Я знал много людей с такой фамилией — не самой редкой в России: расстрелянного в 41-м военачальника, знаменитого физиолога, сержанта, оборонявшего дом в Сталинграде, последний премьер-министр СССР тоже носил такую фамилию. Только звали его как-то иначе. А как — я не помнил.

— Павлов — это куда серьезнее. — Изотов почесал макушку. — А ты сможешь его контролировать?

— Нет, — легко признался Воронов. — Конечно, не смогу. Его, кроме Юрия Владимировича, вообще в последние годы никто не контролировал. Но зачем нам его контролировать? Если он согласится приложить свою руку к нашему плану, он сделает все нужное. И гораздо больше, чем сможем сделать мы с тобой. Убедим — вам, мальчишки, будет предоставлен такой удобный старт, лучше которого и желать нельзя. А деваться ему некуда, и поэтому отказа я не жду.

— Ты с ним уже разговаривал?

— В общих чертах. Ты же, Валентин, знаешь немного этого хитреца? Ни о чем серьезном он по телефону разговаривать не станет. Приедет — расскажете. Но осторожно, он тертый калач, в политических игрищах посильнее меня на порядок будет. Да и многих из… этих, кто в Кремле остался. Кто страну, если Сереже верить, скоро предаст. Да и нет в этом ничего удивительного, знаю я их, сук малохольных.

Он принялся вспоминать (при поддакивании Изотова) о каких-то событиях десятилетней давности, называя иногда недругов по именам, а иных и по фамилиям. Весьма нелестных эпитетов от Воронова удостоились многие «прорабы перестройки» и прежние соратники, приведшие страну к состоянию экономического истощения.

— Говорил я нашему «дорогому Ильичу», что не доведут его до добра манипуляции с отчетностью. Кого обманывали? Зачем на тормозах спускали? Ну хорошо, повезло ему с нефтью, так вместо того, чтобы реально укрепить государство, он принялся разбрасываться деньгами на весь мир. Коммунистический интернационал? — отлично! Асуанская плотина и атомные реакторы в Болгарии? — замечательно! Но что-то больно быстро мы забыли о том, как стояли на краю голодных бунтов в шестидесятых, забыли, чего стоило нам выкрутиться из тех трудностей. Каждая следующая пятилетка провальнее предыдущей! Узбеки эти еще: дай денег, дай! А хлопок где? — только на бумаге! Хорошо еще там у них золота, урана и прочего вольфрама навалом. Но спускать такое на тормозах нельзя! А пока что так и происходит. Раз за разом и никому и дела нет! Я почему не удивляюсь Сергеевым прозрениям? Да потому что видно, как разворовывают страну! И даже не для своей выгоды, а чтобы у кормушки остаться, чтоб с поста не сняли! Головотяпы! Эх, пришли бы вы ко мне лет пятнадцать назад, когда я в силе был! Мы бы устроили им социалистическое соревнование!

Он подошел к самому срезу воды, снял тряпичные туфли и вошел в мелкую рябь, поднятую ветерком.

— Люблю стоять вот так с удочкой. Успокаивает. Только не получалось никогда — то времени нет, то забуду… Сейчас вот вроде и время есть и место — а не хочется. И врачи ревматизмом пугают. И-ээх… — С горестным вздохом он вышел на берег, обулся, стаптывая задники у туфель, повернулся ко мне и еще раз внимательно заглянул в глаза: — Скажи мне, Сережа, а ты не думал, откуда у тебя этот дар?

Не думал ли я? Конечно, думал, тысячу раз думал! Да мы с Захаром перелопатили десятки учебников в поиске ответов! Будь мы физиками или математиками, может быть, мы и нашли бы какой-то правдоподобный ответ, но мы были всего лишь недоучившиеся инженеры с весьма ограниченным знанием передовых теорий вроде квантовой механики или Майцев-старший вообще предполагал божье провидение, но, как устоявшие атеисты-материалисты, мы отвергли подобную мысль.

Захар как-то высказал догадку, что там — в будущем — научились если не путешествовать во времени, то хотя бы передавать информацию, что должно быть, наверное, легче. И если так, то, видимо, там я стал участником какого-то эксперимента, позволившего мне отправлять информацию самому себе в прошлое? Но тогда выходило, что при малейшем изменении моей судьбы я уже не должен был попасть в число участников того эксперимента! Мы ведь бросили учебу, мы так сильно уже изменили свое будущее, что я никак не мог принять участие в этом эксперименте, и связь между мной там и мной нынешним должна была оборваться! Но я все еще видел будущее. Правда, не себя в нем — поэтому сказать что-то конкретное не мог. Возможно, любая дорога в этой жизни приводила меня к некоему промежуточному перекрестку, на котором я при любом развитии событий оказывался в числе участников неведомого научного опыта?

Это была единственная наша догадка, её я и озвучил перед Вороновым.

— Плохо быть неучем, — посетовал Геннадий Иванович. — Но еще хуже довериться неучу. Ты уверен, что твои способности тебе не откажут в самый критичный момент?

— Не уверен. Но и то, что я уже знаю — это очень много.

— Трудно не согласиться. — Воронов поджал и без того тонкие губы. — Значит, выбора на самом деле у нас нет? Что ж, нам ли привыкать — действовать в стесненных обстоятельствах? Будет так, как должно быть! А сейчас идемте пить чай, хоть мне и интересно узнать все будущее в деталях, но дважды рассказывать незачем. Подождем Георгия.

Мы вернулись к столу и минут сорок разговаривали ни о чем — Захар восторгался чудесностью дачного места, Изотов задумчиво щурился, а я пил чай, изредка отвечая на вопросы хозяина о том, что нам удалось накопать в справочниках об отечественной экономике. О перекосе в сторону тяжелой индустрии и странным образом несовпадающих цифрах в планах пятилеток.

Наш неторопливый разговор прервала трель телефонного звонка. Воронов снял трубку телефона, обнаружившегося в тумбочке, стоявшей у хозяйского кресла:

— Да, Женя. Подъехал? Ну и чудесно, проводи Георгия Сергеевича к нам. А водителя его чаем напои. Нет, больше никого не ждем. Спасибо.

Он положил трубку и обратился к нам:

— Ну вот, товарищи, скоро все и решится. — По голосу было заметно, что Воронов волновался едва ли меньше нашего.