Первый оглянулся и пошел. Напарник выжидал, пока он не поднимется ступеней на десять, чтобы последовать за ним.

Скоро они стояли строго под часовней Генриха VII на уровень ниже. Второй опять сверился с навигатором.

— Теперь по этому проходу на запад, пока не упремся в стену.

Они шли по туннелю, и первый читал имена, высеченные на мраморе, справа по ходу. Вот и последняя надпись.

— Это копия надписи на главной гробнице вверху. — И он вслух прочел по-латыни: — Regno consortes et urna hic obdormimus Elizabetha et Maria sorores in spe resurrectionis.

Второй перевел:

— Вместе на троне и в могиле, здесь покоимся мы, две сестры, Елизавета и Мария, в надежде на воскрешение.

— Если учесть, что Мария отправила триста человек на костер, ее надежда весьма оптимистична.

— Наверняка она не думала, что это произойдет так скоро.

Хавьер Скэрроу стоял в гостиной роскошного номера «Арлекин-сьют», расположенного на уровне крыши отеля «Дорчестер» и выходящего окнами на Гайд-парк. На Лондон спустилась тьма. Это был последний день миссии «Феникса» в Великобритании, и хотя служба кончилась уже несколько часов назад, через парк все еще шли его приверженцы. Скэрроу была видна верхушка высокой пирамидальной конструкции из стекла и металла, которая занимала почти весь северо-восточный угол парка, выходящий к Мраморной арке. Завтра утром к этому павильону «Феникса» придут сотни рабочих, демонтируют его и подготовят к отправке в следующий пункт турне.

Скэрроу снял сложное красно-черное церемониальное одеяние и остался в простой рубашке белого льна, доходящей до пола. Прихлебывая шампанское «Родерер-Кристалл», он рассматривал отраженных в оконном стекле сановников и важных персон, толпящихся у него за спиной. Он узнал нескольких членов парламента и Государственной трастовой компании, представителей городских властей Лондона, богачей и даже некоторых религиозных лидеров. Все они пришли выразить поддержку его триумфально идущей по миру Миссии.

Он отвернулся от окна навстречу молодому человеку, на табличке с именем которого значилось, что он директор по связям с общественностью Британского музея.

— Итак, ваша следующая остановка? — спросил молодой человек.

— Сан-Пауло, — улыбнулся Скэрроу. Он видел, что, как и у других, привлеченных его проповедью, глаза у молодого человека горят изумлением и восхищением — ведь ему посчастливилось познакомиться с тем, кого называют пророком нового времени, мессией двадцать первого века. Он положил руку юноше на плечо. — Спасибо, что пришли.

— Это большая честь для меня. — Директор поднял свой бокал и отпил глоток шампанского. — А после Сан-Пауло?

— Потом — Москва, Париж и, наконец, Мехико-сити.

— Где вы докажете, что в вашей проповеди — единственная надежда на спасение человечества?

— Именно так, — кивнул Скэрроу.

— Я слышал о ваших удивительных крестовых походах в Германию, Китай, Саудовскую Аравию, Узбекистан.

— Мы не считаем визит в Саудовскую Аравию крестовым походом. Мы рассматриваем его просто как дружеский визит к монарху этого государства во имя сохранения Земли для будущих поколений. И даже там признали, что миллионам душ в каждом уголке земли необходимо руководство. Все мы члены одной большой всемирной семьи — и это превыше барьеров религиозных и политических.

— Как это верно! Услышав вашу проповедь надежды, я понимаю, почему столь многие ищут вашего руководства.

Скэрроу заметил, что к ним приближается мужчина в смокинге — он с нетерпением ждал этого мужчину.

— Добрый вечер. — Первый адепт, вынырнув из толпы, подошел к Скэрроу и молодому человеку. — Простите, что я так поздно.

— Надеюсь, вы принесли добрые вести?

— Да, добрые. Но сначала, джентльмены, я предлагаю вновь наполнить бокалы. — Он помахал официанту, кивнув на пустой бокал Скэрроу.

— Чего вам налить? — обратился Скэрроу к работнику Британского музея.

— Того же, с вашего позволения. — Он поднял узкий хрустальный бокал.

— А вам, сэр? — спросил адепт Скэрроу. — То же самое?

— Нет, я хочу попробовать нечто другое. Как вы думаете, можно мне попросить «Кровавую Мэри»?

Ученик улыбнулся.

— Считайте, что вы ее уже получили.

Смотритель в молчании делал утренний обход подземелий Вестминстерского аббатства. Ему доложили, что кое-где появились грызуны, и лучом своего фонаря он тщательно обшаривал каждый угол, каждую трещину. Он начал с самого нижнего уровня и уже дошел до подвальных усыпальниц строго под часовней Генриха VII. Двигаясь вдоль рядов захоронений, он вдруг заметил под ногами какие-то осколки — свет фонаря вдруг вспыхнул, отражаясь в частичках мусора. Он пошел медленнее, поводя фонарем, как слепой своей тросточкой, и в ноздри ему хлынул тяжелый запах земли и камня. С каждым шагом его озабоченность росла. Неужели произошла подвижка фундамента древнего собора и часть потолка обрушилась? Или стены поразил грибок? Он недавно читал, как такое случилось в Римских катакомбах. Если стены крошатся по этой причине, то хорошо, что он обратил внимание на проблему в самом начале; он не позволит грибку распространиться.

Низко опустив голову и внимательно разглядывая пол, он дошел до конца прохода. Здесь пол почему-то оказался очень пыльным, причем в пыли виднелись маленькие кусочки мрамора. Он остановился и поднял глаза от пола.

— Господи Иисусе, пресвятая дева Мария!

Перед ним зияла дыра — в стене усыпальницы королевы Елизаветы и ее сестры, королевы Марии. Направив во тьму луч фонаря, он увидел останки Елизаветы. А Кровавая Мэри исчезла.

2012, Майами

Пройдя таможню, Сенека тупо смотрела на ленту транспортера в зоне прилета терминала «Е». Она была измотана до последней степени — и эмоционально, и физически.

Два дня после взрыва она пролежала в больнице, отходя от сотрясения мозга, множественных порезов головы и рук, а также ушибов — ее бедра и ноги были сплошь покрыты синяками и ссадинами. Еще несколько дней она провела с родными Даниеля, которые прилетели из Гвадалахары. Даниель много раз говорил ей, что если с ним что-то случится, то похорон не нужно. Он считал, что похороны стоят слишком дорого, что их устроители наживаются на горе родных и близких. Он хотел, чтобы его кремировали, а прах развеяли над родной Мексикой.

Она не перестала спрашивать Бога, как он допустил такое. И зачем ее пожалел, а Даниеля забрал, вместе со всеми остальными, кто был на раскопках. Но сколько бы ни повторяла она эти вопросы, ответа не было. Боль от потери Даниеля была невыносимой — порой ей казалось, что она вообще разучилась что-либо чувствовать. «Защитная реакция мозга», — думала Сенека. Она и мать Даниеля, прильнув друг к другу и всхлипывая, смотрели, как его отец предает мексиканскому ветру пепел Даниеля. Даниель стал ее жизнью — умный, добрый мужчина, он так глубоко понимал людей, и людей прошлого, и людей нынешних. Он не заслужил такой смерти — никто такой смерти не заслуживает. Он всего лишь занимался делом, которое любил. Это нечестно. Страшная штука — это чувство вины оставшихся в живых, особенно если невозможно восстановить справедливость.

После отъезда родителей Даниеля она осталась горевать одна. А оставаться наедине со своим горем нельзя никому. Ах, как ей хотелось бы позвонить маме, чтобы мама ее утешила, как в детстве… Но мама ничего не поймет. Уже не поймет.

Когда Сенека лежала в больнице, ее допрашивала мексиканская полиция. Но она не смогла рассказать ничего полезного.

Этот эпизод несколько дней не сходил с первых полос газет Мехико, был новостью номер один всех телеканалов. Никто так и не взял на себя ответственность за этот взрыв, но власти считали, что это или одна из радикальных политических группировок, желающих привлечь внимание средств массовой информации, или же разборка между наркоторговцами. Наркотические войны ширятся с каждым днем, и уже не в первый раз происходят такие вещи, сказали ей полицейские.