Я с тоской поняла, что зря в юности не стала художником… И - что живу не там, где стоит жить. И не так…
И тут вдруг…
Нет, бигфут не появился. А если и был где-то неподалеку - то стоял неподвижно и безмолвно, как и мы, потрясенный открывающейся картиной…
Бигфут не появился, но удивились мы ничуть не меньше, - Панасенко запел. Мелодичным баритоном, совсем не похожим на его обычный хриплый и трубный голос. Русских (или украинских) слов я, естественно, понять не могла, а про мелодию могу сказать одно: она завораживала.
– Переведите, - тихонько попросила я Глэдстона.
Он так же тихо заговорил:
– Лунное сияние окрашивает снег в серебряный цвет… По дороге быстро бегут трое… Доносятся звуки небольшого колокола. Его звон будит у певца воспоминания о ранней весне и о прогулках с любимым другом…
Ну вот, всегда оно так… Услышишь берущую за душу песню на незнакомом языке, кто-нибудь переведет слова, - и они оказываются такой же ахинеей, что и текст любого нашего шлягера… Я махнула рукой: не надо, достаточно перевода! Глэдстон смолк.
Но, какой бы там ни был текст, мелодия завораживала. На втором куплете Кеннеди не выдержал - и стал тихонько подпевать. У него был довольно приятный тенор. Слов он, естественно, не знал - и на ходу переложил на новый мотив «Мою маленькую Долли». Размер не совпадал, пришлось вставлять отсебятину…
После завершившего второй куплет «дин-дин-дон, дин-дин-дон» не выдержала и я. Негромко затянула на тот же мотив старую шотландскую колыбельную, что когда-то пела мне мать… Русские, английские и гэльские слова сплетались воедино и поднимались вверх, к звездам… И я была уверена: там, на звездах, - их слышат.
Потом песня закончилась. Но, казалось, последнее «дин-дин-дон» все еще звучит в морозном воздухе долгим-долгим камертонным звуком… Панасенко повернулся к нам - и я увидела на его глазах слезы. Он сгреб Кеннеди в охапку и расцеловал его - по русскому обычаю, в обе щеки. Потом проделал ту же процедуру со мной. Пахло от него спиртом, чесноком и салом…
До двух часов ночи мы просидели в засаде, - не на улице, но в домике, отведенном нам для жилья. Погасив свет, напряженно всматривались в роскошную калифорнийскую ночь. Звуки веселья в клубе не смолкали. Кеннеди тихонько мурлыкал под нос понравившуюся песню Панасенко.
Время шло. Объект охоты не появлялся. Кончилось тем, что мы решили дежурить посменно. Кеннеди прилег, не раздеваясь, а я осталась одна любоваться лунным пейзажем. Такое было в нем спокойствие, такое умиротворение, что…
… Проснулась я от резких звуков. Очумело оторвала голову от подоконника. «Что такое?» - встрепенулся Кеннеди. Вскочил, приник к стеклу. Никого не было видно. Но судя по громовым рыкам, где-то неподалеку резвились почти в полном составе обитатели отделения для крупных хищников Нью-Джерсийского зоопарка.
Кеннеди, с пистолетом в руке, направился к дверям.
– Не смей! Положи пушку! - остановила его я, торопливо включая диктофон.
Пистолет Кеннеди положил, но выходить наружу раздумал. Да и мне не очень-то хотелось…
Какофония - как впоследствии выяснилось - продолжалась семь минут и двенадцать секунд после включения диктофона на запись. Бигфут за эти минуты так в поле нашего зрения и не появился… Потом все смолкло. Выждав немного, мы осторожно выглянули на улицу. Вроде никого. Хотя… В пятне света, падающего из окна клуба, шевелилось что-то весьма крупное… Мы направили туда свет двух мощнейших галогеновых фонарей. Все дикие животные боятся яркого света. На всякий случай - если этот зверь окажется нетипичным - далеко от распахнутой двери нашего домика мы не отходили. Хоть какое-то убежище…
– Черт! - выругался Кеннеди. Он первым разглядел, что ворочающееся у дверей клуба нечто было всего лишь человеком - старательно и безуспешно пытающимся встать на ноги. Мы устремились туда, посвечивая фонарями во все стороны…
– Стой! Смотри! - резко остановилась я на бегу и остановила Кеннеди.
Путь наш пересекала цепочка следов, очень отдаленно напоминавших громадные отпечатки босых человеческих ног. Расстояние между отпечатками было не менее десяти футов!
Лучи фонарей метнулись вдаль - по направлению следа. И мы увидели! Нечто громадное, темное неслось к лесу совершенно невообразимым аллюром! Секунду или две мы смотрели этому вслед. Потом контур бигфута исчез между соснами.
Вот это да…
Первым делом мы устремились к пострадавшему, по-прежнему ворочавшемуся в снегу. Он оказался нашим добрым знакомым - мистером Панасенко. С огромным трудом мы затащили его неподъемную тушу в клуб. И выяснили в результате детального осмотра, что пострадал Панасенко не от реликтового гоминида, - но всего лишь от зеленого змия. Причем он еще оказался наиболее стойким из своих соратников. Остальные - около четверти стартового состава - в живописнейших позах расположились в клубе. Все присутствующие спали здоровым и непробудным алкогольным сном… Магнитофон громко играл нечто русское и бодрое… Панасенко же заплетающимся языком настойчиво пытался что-то втолковать нам с Кеннеди.
Черт! Мы не понимали ни слова, а Глэдстона среди самых стойких выпивох не оказалось - да и едва ли он был сейчас в силах исполнять обязанности переводчика. Панасенко наверняка что-то увидел - но я обоснованно опасалась, что к утру в его памяти ничего не останется…
Диктофон я второпях оставила на подоконнике в нашем жилье, поэтому Кеннеди сорвал со стены истыканный портрет Фрумкина, перевернул, и попытался транслитерировать латинскими буквами фразы начальника «Улыбки Моники». Не успел. Процесс оборвался неожиданно. Панасенко замолк на полуслове. Вытянулся на полу и захрапел, перекрывая рев магнитофона…
… Не доверяя долговечности наступившей зимы, мы с Кеннеди около часа провозились со следами - сфотографировали, тщательно измерили и записали все параметры ступней и расстояние между отпечатками. Попытались сделать даже слепок - но рыхлый свежий снег не держал гипсовый раствор… Мысль Кеннеди отправиться по следам бигфута в глубину леса у меня энтузиазма не вызвала. Да он и не настаивал…
И мы пошли спать.
Остаток ночи прошел без происшествий.
Загадочна русская душа! Это подмечено давно и многими. Но и организмы русских представляют собой одну из величайших тайн Природы…
На рассвете они встали!
Они начали собираться на работу!
Я не верила своим глазам… Мой покойный отец отличался ирландской стойкостью к выпивке - но и он, употребив хотя бы четверть выпитого каждым из этих уникумов, провел бы половину следующего дня в постели - пожирая аспирин пачками и не в силах без тошноты взглянуть на любую спиртосодержащую жидкость…
Эти же выпили так называемый «opohmel» - припрятанную с вечера канистру спирта - и бодро отправились заводить и прогревать свою технику. Причем Глэдстон, пивший вчера куда как умеренно, выглядел с утра более помятым и больным, чем его коллеги.
К нашему сообщению о ночном визите бигфута лесоруб-социолог отнесся совершенно равнодушно.
– Ну и черт с ним… - страдальчески поморщился он. - Все равно шеф раньше чем через неделю на следующий бочонок не рассщедрится. И слава богу…
Мы с Кеннеди вооружились дробовиком - намереваясь в случае чего не подстрелить, но лишь отпугнуть бигфута. И собрались прогуляться по следу. Надо было спешить - поднимающееся солнце постепенно нагревало воздух, и след снова мог исчезнуть вместе со снегом.
Но негаданное происшествие заставило нас задержаться.
Выезжающая с площадки техника натолкнулась на неожиданное препятствие. Загораживая выезд, на пути у нее стояла редкая цепочка из десятка людей. В руках они держали самодельные плакаты следующего содержания:
СОХРАНИМ БИГФУТА!
РУКИ ПРОЧЬ ОТ ДИКОЙ ПРИРОДЫ!
СКРУДЖЕРС - ВОН ИЗ ЧИЛЛАТОГИ!