Резкий стук рукоятью сабли в косяк входной двери заставил Марка зашипеть от разочарования. Левой рукой он неуклюже потянул подштанники вверх, не отрывая взгляда от девичьих бёдер. «Господин, пощадите», – хрипло зашептал из‑за двери незнакомый голос. Марко набросил халат, рывком завязал пояс, быстро поцеловал припухший голый лобок рабыни и, спрятав меч за спину, чтобы не бросался в глаза, распахнул дверь.

Десяток копейщиков стоял на правом колене, уперев в землю правый кулак. Сабли в ножнах, косматые пики лежали по левую сторону. Десятник, совсем молоденький парнишка с разорванной губой, обнажавшей жёлтые зубы, поднял на Марка глаза:

– Пощадите, господин! Вас срочно просят прийти. Кто‑то сломал печать на Западном павильоне, где стоит ваша адова машина. Ичи‑мерген велел оцепить павильон и привести вас. Тебетца нигде нет. Великого хана Ичи‑мерген будить запретил. Подать вам паланкин? – десятник говорил по‑татарски быстро, как лаял.

– Я что, похож на евнуха? – грубовато хохотнул Марко, добавив непристойное ругательство на татарском.

Десятник удержался от смеха, но некоторые нухуры всё же одобрительно хрюкнули, ещё ниже наклонив головы.

– Что смешного? – вдруг нарочито громко крикнул венецианец по‑катайски. Нухуры тут же подобрались. – Идём быстро.

Марко пристегнул ножны и зачехлил меч, и, придерживая оружие, чтобы не слишком стучало по бедру, споро побежал вслед за десятником к Павильону снов, как называли его стражники между собой. Марко со товарищи старались строить машину если не тайно, то хотя бы так, чтобы об этом знало как можно меньше народу, но разве что скроешь от ночной стражи? Подглядывать, подслушивать – это их работа. Пробежав где‑то с четверть ли, он подумал, что зря взял такой быстрый темп: дружинники даже не запыхались, а Марко чувствовал на губах горько‑сладкий винный пар, вырывавшийся из лёгких, и думал, что хорошо бы поваляться сейчас, да лучше где – нибудь у пруда подушек набросать, пусть бы рабы одеял принесли побольше да гретого винца сливового, смотреть на воду, лениво кара‑ итку поглаживать, как бишь её зовут‑то? да не суть важно, славная девчонка, давно никто не грел ему постель…

Стражники взяли Марка в кольцо, указывая маршрут, грамотно срезая углы, показывая, куда бежать, ныряя под приподнятые на сваях пешеходные дорожки, быстро обмениваясь условными сигналами с встречными отрядами. Марко глянул на них повнимательнее. Слишком молодые для дворцовых частей. Ни одного знакомого лица, да и лица какие‑то не такие. Не катайцы точно, но и не чингизиды. Вроде как по виду мунгалы‑степняки, но только какие‑то странно толстомордые. А в ночную смену кого попало не берут… Что же это за племя? Мутит что‑то Ичи‑мерген… Или не он? На всякий случай Марко чуть поджал гарду большим пальцем, выдавливая лезвие из кольца‑фиксатора и прикидывая, кто тут из десятка самый боевистый, после командира. Винный привкус сменился на губах горькой желчью, в боку закололо. Марко подлетел к павильону, сдерживая желание, по‑собачьи запыхавшись, рвануть глоткой свежий предутренний воздух.

Шераб Тсеринг стоял у дверей, укоризненно качая головой.

– Мы искали тебя, колдун! – грубо крикнул десятник. Марко нахмурился, сорвал ножны с креплений и, не вынимая меча, легко стукнул десятника по затылку. Десятник дёрнулся и посмотрел на молодого венецианца с плохо скрываемой неприязнью.

– А ну в пол! – зычно гикнул Марко, с подчёркнутым лязгом вытягивая меч из ножен.

Нухуры опустились на колено быстро, словно их внезапно оставили силы, но десятник слегка замедлился. Дружинники украдкой посматривали на него из‑под шлемов, и это подстегнуло Марка. Он стремительно развернулся и, уперев меч в горло десятника, спросил на татарском:

– Ты что, жёлтая с‑собака? Мерзостный червяк! Умом тронулся? Так ты разговариваешь с гостем Великого хана?

Скулы десятника натянулись, шрам дрогнул, зубы пискнули, стиснутые мощными жвалами. Марко мельком бросил взгляд на ближайшие сторожевые башенки. Лучников не было. Не просто подозрительно. Плохо. Вообще дерьмово. Десятник угрюмо смотрел исподлобья, его пальцы нехорошо шевелились, перехватывая пику поудобнее.

– Здравствуй, Шераб Тсеринг, – сказал Марко, не поворачивая головы к тебетцу и подсознательно готовясь к чему‑то неприятному. Его не отпускало животное предчувствие опасности.

– Здравствуй, – восковое лицо знахаря мертвело на глазах. Обычно смеющиеся глаза потускнели, как осколки обсидиана.

– Я чувствую что‑то плохое…

– Ты прав, – быстро перебил его тебетец.

Десятник начал медленно подниматься с колена, опираясь на пику и положив руку на эфес. Марко схватил левой рукой пайцзу и вытянул её в сторону стражников, крикнув им: «Сидеть!» – словно собакам. Нухуры поприжались. Десятник с расширенными зрачками продолжал подниматься. Марко чуть двинул кистью, чтобы слегка надрезать ему кожу на горле, показать место, но Шераб Тсеринг захрипел:

– Не надо, Марко…

– Что с тобой? – спросил Марко, косясь одними губами, всё не отворачивая лица от присевших стражников.

– У меня нет сил остановить их, но не казни их, Марко…

– Что с тобой? – крикнул Марко, давление усиливалось, горечь желчи жгла губы, сердце стукнуло и куда‑то пропало.

Десятник встал и потянул из ножен саблю, но Шераб Тсеринг повёл рукой, что‑то шепнув, и десятник рухнул с искажённым от ужаса лицом. Марко быстро подбежал к знахарю, на ходу крикнув на татарском: «Вскрывайте ворота!» Нухуры гурьбой бросились к воротам павильона, на которых болталась сломанная голубоватая печать. Дружинники огибали корчащееся от страха тело десятника, суеверно бормоча и мелко крестясь. Странно. Неужто христиане, бывшие найановы перебежчики? Но им нет входа в Запретный город… Как бы то ни было, позже разберёмся, подумал Марко.

Шераб Тсеринг медленно заваливался назад и вбок, слабая улыбка разрезала быстро стареющее, волнами незнакомых морщин терзаемое лицо. По темнеющей коже знахаря бежали гримасы, лица разных людей, мужчин, женщин, детей, стариков струились по нему, как отражения по водной глади, но тускло мерцающие глаза оставались спокойными, чуть тронутыми далёкой болью. «Иди внутрь, Марко, быстрее», – шепнул тебетец и рывком выпрямился, чтобы тут же опуститься на землю со скрещёнными ногами.

Десятник продолжал корчиться от ужаса, что‑то бормоча самому себе, сгибаясь и разгибаясь, как упавшая с дерева гусеница‑шелковица. Впервые заглянув в бездну своей души, он больше не мог вырваться от вскормленных собственной злобой призраков.

Марко вбежал в дохнувший теплом павильон. Всё было залито неверным играющим светом десятков факелов в руках перепуганных стражников. Муслиновые занавеси машины сновбыли опущены, оттуда доносился жутковатый тихий вой, куб сотрясали судороги, сильные удары чьего‑то тела встряхивали тонкую ткань, но прочные, на совесть сработанные Костасом деревянные балки словно вросли в узорчатый пол. Марку показалось, что слабо светящийся куб – он и не знал, что волшебные камни дают столько света – стал ловушкой для массивного животного, бьющегося внутри в бессильной попытке освободиться. Стражников с перекошенными от ужаса лицами набилось столько, что яблоку негде упасть. Щедро раздавая удары лезвием, повернутым плашмя, невзирая на крики, Марко пробрался к кубу и одним ударом вспорол занавесь.

Окутанный ремнями, распятый на кожаном ложе, опутанный нитями собственной слюны, весь в крови от стёртой ремнями кожи, в кубе бился Ичи‑мерген, правая рука императора Юань, начальник ночной смены дворцовой стражи. В лицо горько ударил запах кала, изгваздавшего всё ложе. В моче, крови и испражнениях бился могучий воин, чьим прозвищем пугали детей. Ичи‑мерген, настоящего имени которого не знал никто, кроме его матери, о которой говорили, что она была так уродлива, что совокупилась со змеей, чтобы зачать сына‑защитника. Ичи‑ мерген, который каждое утро пил кровь убитых им людей, объявленных преступниками, а их глазные яблоки сосал как конфеты. Ичи‑мерген, который пил только из той чаши, что всегда носил с собой, а сделана она была из оправленного в серебро черепа неизвестного зверя, молоком которого его вспаивала мать, имевшая всего одну грудь, не дававшую молока. Ичи‑мерген, ни разу не отведавший женщины, горевший огнём уничтожения, не знавший, что мужчина имеет семя, рождающее жизнь. Ичи‑мерген, смотревший на людей так, что они в слезах признавались во всех прегрешениях, могучий судия, заклеймённый языками сотен племён, которые он истребил. Ичи‑мерген, чей родной язык понимали лишь последние оставшиеся в живых десять людей его рода, каждое новолуние жравшие варёную человечину на крыше самого большого дома, стоящего у самого шумного перекрёстка столицы. Ичи‑мерген, преданный сумрачному древнему богу, имя которого могли произнести лишь его соплеменники, летучие мыши и осенние ягоды «грдза».