Все это имеет значение, потому что однажды на плоскую крышу дворца пришли два европейца и один туземец. Европейцы внимательно оглядели сверху вниз дома и крыши. Сначала они увидели красивого юношу, дремлющего на ковре и перебирающего струны тары (так называется струнный инструмент, который аккомпанирует любовным песням). Юноша их не видел, но они видели юношу. Еще ниже, на крыше гарема, они увидели обнаженных женщин. Они купались, разбрызгивая воду, и смех их долетал до европейцев, которых они не видели.

Это было, собственно, то, зачем пришли европейцы. Отсюда невидимые – они видели тайную, замкнутую жизнь домов. Потом они заметили плющ, и им пришло в голову, что по толстым, ползучим, скрытым в листьях ветвям спускались любовники. Еще ниже они увидели четырехугольный дворик, пачки отпечатанных газет и игрушечный павильон на крыше – дом Омара эль Афгани. И вместе с фривольными мыслями о гаремных узницах в голову старшего из них – майора Герда – пришла совсем не фривольная мысль. Он поторопился поделиться этой мыслью со своим спутником и секретарем Перси Гифтом.

Это было ровно за шесть месяцев до того дня, когда сэр Роберт Кетль вручил Перси Гифту известный документ.

Оба повернулись спиной к переулку и посмотрели в противоположную сторону. Там было видно королевское посольство с правильными четырехугольниками красных крыш, цветников, бассейнов, гаражей. И оба, весьма довольные, по узкой винтовой лестнице спустились с крыши.

Ровно через полгода майор Герд на докладе у сэра Роберта Кетля с особенным удовольствием сообщал следующее:

– Насколько я расслышал – завтра ждут гонца от Абду‑Рахим‑хана. Приблизительно известен день, когда он вышел из Ферраха…

– Вы примете меры?…

– Я отдал распоряжение. В караван‑сарае наши люди… Они не слишком верят в успех Абду‑Рахима, особенно тот, кого называют “американцем”.

– Кстати, вы позаботились о нем?

– Я сказал Ибрагим‑хану. Они возьмут его, когда понадобится. Мистер Гифт сообщает, что курды достаточно подготовлены.

– Еще бы! Было бы странно… Надеюсь, вы не упустите гонца. Это будет непростительно.

Некоторое время оба молчат. Потом сэр Роберт Кетль предлагает майору сигару. Доклад, по‑видимому, кончен. Майор прячет записную книжку и встает.

– Кстати, дорогой мой… Эта дама, с которой вы появляетесь… Разумеется, я говорю неофициально… но…

– Мадемуазель Энно?…

– Я не имею удовольствия…

– Да. Это она.

Майор улыбается. Сэр Роберт Кетль тоже.

– Однако, майор, у вас на родине очаровательная невеста… Эта, как вы ее назвали?…

– Люси Энно, – майор говорит значительно и твердо, – это имеет исключительно деловое значение.

– А!… – Сэр Роберт Кетль доволен.

* * *

Крытые базары. Льется неисчерпаемый человеческий поток мимо темных, глубоких ниш, наполненных товарами. Все сожжено солнцем. Только ткани, которые еще не видели солнца, под осыпающимися сводами базара сохраняют свои цвета, и луч, изредка падающий сквозь трещину, в один миг превращает их в золотые, драгоценные вышивки.

Индусы, персы, тюрки, афганцы и в этой пляшущей, кипящей толпе медленные верблюды с колыхающимися вьюками, ослики, передвигающие стройные, тонкие ножки под тяжелыми мешками, кони горцев в серебряных, бирюзовых уздечках и кони горожан в английской упряжи. Монотонно поют нищие, обнажая язвы, визжат и воют бродячие псы, валяющиеся под ногами, трещит мотоцикл, и рядом, на пороге мечети, зажимая пальцами уши, надрываясь, кричит полуголый дервиш: “Алла акбер” – велик аллах. Все пропитано из века в век застоявшимся сладким запахом – это розовые лепестки, увядающие в корзинах, пряности, синий сладкий дымок опиума из караван‑сараев. За золотошвейными рядами, за кожевниками и ювелирами, за оружейным рядом радиусами разбегаются узкие, крытые улички – биржа Мирата.

Алчные персы‑огнепоклонники, с нарисованной красной точкой над переносицей, ворошат пальцами кредитные билеты всего мира: звенят золотые монеты всех веков и народов, тяжелое серебро и ржавая, зеленая медь. Переулочки сбегают вниз, собираются в круглую, крытую площадь – сердце базара, где до сих пор каждую среду читают приказы и приговоры, где десять лет назад вешали мятежников и разбойников.

Здесь узнаются новости – отставки, назначения, аресты и казни. Купцы многозначительно обсуждают последнее заседание парламента. Подмастерья, ремесленники, рабочие казенных заводов, носильщики собираются у водоемов под сырыми, полутемными сводами и внимательно читают свежий, только что тайно отпечатанный листок, подозрительно оглядываясь по сторонам.

Здесь кончаются базары Мирата. Сюда вливается новый человеческий поток: сюда от караван‑сараев за старыми, рухнувшими городскими стенами идут караваны индийских купцов и автомобили‑автобусы из Багдада. По обычаю никто не может миновать караван‑сараев в старой крепости, где сходятся три главных пути, ведущие к Мирату.

Юркие, в лохмотьях, с влажно‑светящимися глазами мечутся вокруг верблюдов, вьюков, автомобилей, погонщиков и пешеходов продавцы, агенты, приказчики, нищие, игроки, воры, шпионы, комиссионеры, мошенники – все те, кто живет за счет прибывающих в Мират путешественников.

Пятьдесят дней в пустыне, в песчаных вихрях, в горячих ветрах, как в раскаленной печи, и вдруг неудержимый расцвет плодоносной долины, старинный и священный город, минареты бирюзовые, голубой эмали, купола мечетей и сочная тропическая зелень. Только двенадцать верст от последнего караван‑сарая. Последние двенадцать верст радостно кричат верблюды, быстрее перебирают ногами ослики, ржут отощавшие кони. Тверже поступь пешеходов, крепче израненные ноги. Как соблазнительны воды реки за караван‑сараем, как пахнет жарящееся на углях мясо в чайхане! А холодная вода с розовым соком, а виноград, гроздями свисающий из корзины, а синий дымок из булькающего кальяна! И тень, тень в прохладных комнатах‑нишах, после пятидесяти, двадцати, десяти дней пути, пути под сжигающим кожу солнцем, по горячим пескам и выжженным горным буграм.

Уже чья‑то рука схватила коня за поводья, другие руки протягивают путнику медный стакан с водой, поддерживают стремя. И путник безвольно отдается ласковым рукам. Вечер, ночь – отдых, разве уйдет от него сладостный Мират? Он здесь близко со своими садами, дворцами, базарами.

И чернобородый хромающий человек, пришедший по горной тропе от реки Лар, покорно отдает коня прислужникам и тяжело опускается на ковер под низким сводом… Вода и тень. Чья‑то рука ставит перед ним кальян, и путник чувствует сладкий, пленяющий дым. Припадает и дважды глубоко затягивается. На один миг ему кажется, что табак более крепко, чем следует, заправлен опиумом, но отдых, тень и кальян овладели им. Он затягивается сладким, дурманящим дымом. Стены, своды, верблюды, вьюки, погонщики плывут вокруг. Радостная и сладкая усталость, крадущийся сон. Уже в полусне он чувствует, как чьи‑то чересчур заботливые руки ощупывают его платье и дорожную сумку.

Но стены плывут, журчит вода в водоеме… Усталость и мертвый сон.

* * *

Майор Герд сидит в кабинете королевского посла. Сэр Роберт Кетль медленно и бесшумно ходит из угла в угол по мягкому ковру.

– И это все?

– Все!…

– Они хорошо искали?

– Все осмотрено до нитки. Документа нет. Это все, что они нашли.

Они еще раз перечитывают клочок бумаги:

“Люси. Вы знаете, где я, и скоро услышите обо мне. Я люблю вас. Пока все идет превосходно”.

Обрывок шелкового платка с печатью и кольцо с сердоликом. На сердолике: “Абду‑Рахим”.

Кольцо Абду‑Рахим‑хана… Его рука – нет никаких сомнений. Так же, как в том, что документа нет.

– Вероятно, его и не было. Сообщите Гифту, что положение без перемен. Надо надеяться на курдов…

И сэр Роберт Кетль снова ходит из угла в угол.

– Что вы думаете делать с этим?…

Майор внимательно рассматривает клочок бумаги.

– Я думаю вручить это мадемуазель Энно. Посол удивлен.

– Разумеется, при подходящих обстоятельствах. Вы помните вчерашний разговор? – и майор улыбается с некоторой двусмысленностью.