В темноте краснел огонек сигареты.

‑ Это ты, Сугуро? ‑ тихо спросил Тода, поднявшись на крышу.

‑ Угу.

‑ Ты что, куришь?

Сугуро не ответил. Положив на перила руки и опершись в них подбородком, он смотрел куда‑то вдаль. И сегодня город, погасив огни, приготовился к воздушному налету. С наступлением темноты свет во всех домах гас, и казалось, что город вымер.

‑ Ты что тут делаешь?

‑ Ничего. Просто так.

Но Тода заметил, что Сугуро, не отрываясь, смотрит на единственное белое пятно в этом мраке ‑ на тускло блестевшее море. Глухой стон набегающих и откатывающихся волн тоскливо звенел в ушах.

‑ Завтра опять обход, ‑ сонно пробурчал Тода, громко зевая. ‑ Ну и устал же я сегодня! Совсем измотался.

Погасив сигарету, Сугуро обернулся к нему. Он сел прямо на бетонную крышу и, обхватив руками колени, опустил голову.

‑ Что будет? ‑ глухо сказал он. ‑ Что будет с нами?

‑ А ничего. Как было, так все и будет. Как прежде...

‑ Но разве ты не казнишь себя за сегодняшнее?

‑ С чего это вдруг? ‑ усмехнулся Тода. ‑ Ведь ничего такого не случилось, за что ж казниться?

Сугуро умолк. Но немного погодя, словно убеждая себя в чем‑то, проговорил:

‑ До чего же ты сильный! А я вот... в операционной не мог даже смотреть. И сейчас не знаю, что обо всем этом думать! .

‑ Что тебя мучает? ‑ спросил Тода, чувствуя, как к горлу подступает комок. ‑ Что убили пленного? Но если благодаря этому можно будет излечить тысячи больных туберкулезом? Разве тогда можно приравнивать сегодняшнее к убийству? Выходит, мы дали новую жизнь этому пленному. Совесть ‑ вещь очень условная. Все здесь зависит от точки зрения...

Широко раскрыв глаза, Тода смотрел на черное вечернее небо. В его памяти вдруг возникла понурая фигура Ямагути, которого заставили весь день простоять во дворе гимназии, душная ночь в доме над озером, маленький кровавый комочек, выпавший из Сано в квартире на улице Якуинтё. Да, ничего не изменилось, как было, так оно и будет.

‑ Но возмездие когда‑нибудь придет, ‑ вдруг, приблизившись к нему, зашептал Сугуро. ‑ Иначе быть не может...

‑ Понимаю, ты говоришь о возмездии общества. Но ведь оно ничего не изменит. Во всем виновато стечение обстоятельств. ‑ Тода громко зевнул. ‑ И ты и я только потому пошли на такое, что именно в это время оказались именно в этой больнице. И неизвестно, что бы сделали те, кто должен нас наказать, окажись они в нашем положении. Вот так. А ты говоришь о возмездии.

Тода замолчал и почувствовал себя снова опустошенным. Объясняй, не объясняй ‑ все равно ничего не изменишь.

‑ Я, пожалуй, пойду, ‑ сказал он Сугуро.

‑ Неужели? Неужели мы всегда будем такими?.. Оставшись один на крыше, Сугуро смотрел на

белевшее во мраке море. Он что‑то искал в его волнах.

«Когда плывут барашки... Когда плывут барашки...» ‑ заставлял он себя вслух произнести полюбившиеся строки.

«Когда клубится... на небе...»

Но он не мог произнести их. Во рту пересохло.

«Ты, небо, тихо сыплешь хлопья белой ваты...»

Нет, он не мог, не мог...

Книга‑первоисточник

Сюсаку Эндо, Море и яд, «Молодая гвардия», 1964, перевод: Петров П.

Сканирование и вычитка: Saneshka, saneshka@narod.ru, www.krugclub.narod.ru

¹

Синдзюку ‑ один из токийских вокзалов. (Здесь и далее примечания переводчика.) надо было добираться сюда электричкой битый час.

Около станции прямой лентой пролегает шоссе. Раскаленное солнце обжигает каменистую дорогу. По шоссе то и дело проносятся грузовики со щебнем. И откуда они мчатся?.. На одном сидит молодой грузчик с наброшенным на шею полотенцем и распевает модную песенку:

Матрос, улыбнись, вступая на трап,

Море сурово ‑ оно не для баб.

Ты ведь матрос,

Не роняй в море слез...

Грузовики поднимают клубы желтой пыли, она оседает, и тогда по обе стороны дороги всплывает несколько строений. Справа ‑ аптека, мясная и табачная лавки, слева ‑ бензоколонка и закусочная, где кормят лапшой из гречневой муки. Да, чуть не забыл! Есть тут еще и ателье. Оно одиноко торчит метрах в пятидесяти от бензоколонки. Непонятно только, почему на отшибе? От пыли, поднимаемой грузовиками, витрина ателье и выведенные на стекле масляной краской слова «Пошив элегантного платья» совсем посерели. В витрине выставлен поясной манекен телесного цвета. Это манекен европейца, какие нередко можно увидеть на выставках предметов санитарии и гигиены, вызывающих двусмысленные улыбки. Волосы на голове манекена красноватого цвета: вероятно, его хотели сделать блондином. С лица этой голубоглазой с прямым носом куклы не сходит загадочная улыбка.

Целый месяц тут уже стоит невыносимая жара без единого дождя. Земля на огороде между закусочной и бензоколонкой потрескалась, в кукурузе, поблекшей и вялой, отрывисто и сухо, словно задыхаясь, трещат цикады.

‑ Ну и жара!.. Помыться бы в бане! ‑ сказала жена.

Но до бани здесь тоже не близко. Она находится на противоположной стороне дороги, метрах в трехстах от станции.

‑ Баня баней, а как тут насчет врача? Мне ведь каждую неделю нужно делать поддувание.

Но уже на следующий день врача мы нашли. Жена сказала, что недалеко от бани видела вывеску с надписью: «Страховой врач Сугуро».

В прошлом году во время медицинского осмотра служащих фирмы у меня в верхушке левого легкого обнаружили маленькую, величиной с горошинку; каверну. К счастью, спаек не было, и дело обошлось без операции. Врач в Кэйдо, где я жил раньше, уже с полгода лечил меня пневмотораксом. Поэтому сразу же по приезде на новое место нужно было найти другого врача. Жена объяснила мне, как пройти, и я тотчас же отправился искать лечебницу Сугуро.

На окнах бани играли лучи заходящего солнца. Проходя мимо, я услышал плеск воды и стук шаек: наверно, мылись окрестные крестьяне. Эти звуки почему‑то навели меня на мысль о человеческом счастье. Лечебницу я нашел быстро; она находилась между баней и огородом, на котором краснели спелые помидоры. Домик, напоминающий небольшой казенный барак, не был даже огорожен, лишь выжженный солнцем, бурый кустарник отделял его от огорода. Солнце еще не село, но ставни в доме почему‑то все были наглухо закрыты. Во дворе валялся детский резиновый сапожок. У входа в дом стояла наспех сколоченная собачья конура, но собаки не было.

Я несколько раз нажал кнопку звонка, однако никто не отозвался. Я обошел вокруг дома ‑ никого! Но вот одна ставня приоткрылась, в просвете показался мужчина в белом халате.

‑ Кто там?

‑ Больной.

‑ Что вам?

‑ Мне нужно сделать поддувание.

‑ Поддувание?

Врачу на вид было лет сорок. Он рассеянно смотрел на меня, поглаживая подбородок. Комната за приоткрытой ставней показалась мне очень темной, а скрытое в тени лицо врача каким‑то серым, отекшим. Может, оттого, что я загораживал свет?

‑ Раньше к доктору обращались?

‑ Да. Мне делают поддувание уже полгода;

‑ Рентгеновский снимок есть?

‑ Я оставил его дома.

‑ Без снимка мне делать нечего.

С этими словами он закрыл ставню. Я постоял некоторое время, прислушиваясь, но из дома не доносилось никаких звуков.

‑ Странный врач, ‑ сказал я жене, придя домой. ‑ Очень странный!..

‑ По выбору, наверно, лечит.

‑ Возможно. И акцент у него какой‑то чудной. Видно, недавно в Токио. Откуда‑нибудь из провинции.

‑ Не все ли равно? Главное, тебе надо начать лечение и ехать на Кюсю. Ведь свадьба сестры на носу.

‑ Да, конечно.

Но и на следующий день и еще через день я к Сугуро не пошел, хотя дышать становилось все труднее. Что‑то меня останавливало идти к этому врачу.

Обычно при пневмотораксе в грудную клетку, в межреберье, вонзают толстую иглу, вроде сапожной, к которой присоединена резиновая трубка. По ней и накачивается воздух, сжимающий легкое. В этой процедуре мне был неприятен не сам укол, а то, что его делали в таком месте, которое обычно всегда защищено. Каждый раз, когда я с поднятой рукой ждал укола, то чувствовал знобящий холодок в груди и мной овладевало беспокойство ‑ ведь, подняв руку, как бы открываешь уже ничем больше не защищенное место. Даже у врача, к которому привык, делать эти уколы удовольствие не из приятных, а у нового ‑ просто страшно. Попадется неопытный ‑ того и гляди проколет легкое. Такие случаи бывали. И когда я вспоминал серое, отечное лицо Сугуро, его мрачную комнату, у меня пропадало всякое желание идти к нему опять.