Но откладывать лечение без конца было нельзя. Через полмесяца мне надо было ехать на Кюсю, в город Ф., на свадьбу свояченицы. Жена из‑за беременности поехать не могла, а кроме нас с женой, у свояченицы не было близких родственников. Но прошло уже два дня, а я все никак не мог решиться пойти к Сугуро со снимком.

В субботу я впервые отправился в здешнюю баню. Вернулся я домой со службы часа в два, с головы до ног покрытый пылью ‑ мимо меня промчался грузовик, подняв облако пыли.

Час был ранний, и в бане мылся лишь один человек. Он сидел в бассейне, ухватившись за край руками и уткнувшись в них подбородком. Некоторое время он молча смотрел на меня, затем подал голос:

‑ Самое время мыться.

‑ Что?

‑ Самое время, говорю, мыться. Позже окрестные ребятишки испоганят воду. Ведь они прямо в бассейн мочатся. Управы на них нет!

Стараясь не привлекать к себе внимания ‑ уж очень я был худ, я отошел в угол и стал намыливать свои тонкие руки и впалую грудь. И тут я узнал человека, сидевшего в бассейне. Это был хозяин бензоколонки. Обычно я видел его в белом комбинезоне, со шлангом в руках и поэтому не разглядел сразу.

Из женского отделения послышался детский плач.

Хозяин бензоколонки шумно вылез из бассейна. В стенном зеркале отразилось его лисье лицо.

‑ Эх! ‑ выдохнул он и, плюхнувшись в шайку, начал тереть мочалкой свои длинные ноги. ‑ Ты, видно, недавно сюда перебрался?

‑ Да, с неделю. Прошу любить и жаловать.

‑ А кем работаешь?

‑ Служу в торговой фирме по продаже гвоздей.

‑ Фирма‑то в Токио? Трудновато, поди, ездить отсюда.

Я украдкой оглядел своего голого собеседника. Хотя ребра у него и выдавались немного вперед, он был, как говорят, человеком атлетического телосложения. Тщедушные люди, вроде меня, рядом с такими молодцами обычно испытывают чувство какой‑то ущемленности. На правом плече у него краснел большой шрам ‑ видно, след от ожога. Кожа в этом месте стянулась мелкой рябью, напоминая щербины на шляпке гвоздя.

‑ Жена твоя, кажется, скоро родить должна?

‑ Да.

‑ Видел ее на днях, к станции шла. Наверно, тяжело ей сейчас!

‑ Есть тут поблизости хороший врач?

Сейчас я думал уже не о себе, надо было побеспокоиться и о жене.

‑ Тут вот рядом лечебница Сугуро.

‑ А что, он ‑ хороший врач, этот Сугуро?

‑ Говорят, неплохой. Правда, молчаливый и со странностями.

‑ Да, мне тоже показалось...

‑ С уплатой за лечение не торопит. А совсем не заплатишь, тоже ничего не скажет.

‑ Был я у него недавно. Дом будто заколочен.

‑ А‑а, наверно, хозяйка с ребенком уехала в Токио. Говорят, она прежде у него медсестрой работала.

‑ Давно он тут поселился?

‑ Кто?

‑ Сугуро этот.

‑ Как будто недавно, но раньше меня.

Из‑под ног моего соседа потекла грязная вода. То и дело задевая меня локтем, он энергично растирал свое тело правой рукой. Раскрасневшаяся, распаренная кожа заблестела. Завидно! Мне показалось, что даже след от ожога на его плече разгладился и посветлел.

‑ Это у вас ожог?

‑ Что? А‑а, это! Миномет! Китаезы отметку оставили в Центральном Китае. Рана доблести!

‑ Больно, наверно, было?

‑ Больно ‑ это не то слово! Будто раскаленную кочергу приложили. А ты в солдатах был?

‑ В самом конце войны. Очень недолго.

‑ Гм... Не слышал, значит, этих мин? Здорово шипят, сволочи! «Шшш... шшш...»

Я вспомнил полк в Тоттори, куда призывался. В полумраке комнаты, где принимали новобранцев, нас встретило несколько человек с такими же лисьими лицами, как и у этого. Когда они глумились над новобранцами, казалось, их узкие глазки улыбаются. Возможно, они все теперь сделались хозяевами бензоколонок.

‑ А все же в Китае здорово жилось! Баб бери, сколько душе угодно! Делай, что взбредет в голову! А кто заупрямится ‑ тут же к дереву и коли, упражняйся в штыковых приемах.

‑ И на женщинах?

‑ А что?.. Хотя больше на мужчинах, конечно.

Намылив голову, он повернулся ко мне лицом и, словно впервые увидев мои тонкие руки и узкую грудь, поднял удивленно брови.

‑ Ну и худ же ты! С такими руками человека не проткнуть! В солдаты не годишься. А я вот... ‑ начал было он, но тут же осекся. ‑ Конечно, не я один. Всем, кто был там, пришлось приколоть пару‑другую китаез... Вот и портной, сосед мой. Верно, уже знаешь его? Он тоже в Нанкине покуролесил будь здоров! Ведь жандармом был, не кем‑нибудь!

По радио откуда‑то доносилась модная песенка. Пел Хибари Бику[ 2 ].

В женском отделении опять заплакал ребенок. Я вытерся и сказал:

‑ Извините, мне пора.

В раздевалке спиной ко мне стоял какой‑то человек и снимал рубашку. Часто мигая, он взглянул на меня и тут же отвернулся. Это был Сугуро. Я не понял, узнал он меня или нет. На его лицо упал солнечный луч, капельки пота на лбу заблестели.

Я пошел домой через огород, где росли помидоры. Повсюду раздавался унылый треск цикад. Он навевал тоску.

Проходя мимо ателье, я остановился. Вспомнил, что о портном говорил хозяин бензоколонки. Витрина, как всегда, была покрыта толстым слоем белой пыли, за стеклянной дверью виднелась согнувшаяся над швейной машинкой фигура человека. У него было скуластое лицо с глубоко посаженными глазами. И такие лица в армии встречаются довольно часто: на них я насмотрелся в полку в Тоттори.

‑ Что вам угодно?

‑ Да нет... Я так... Жарко очень... ‑ растерялся я. ‑ Просто беда! А вы работаете?

‑ Какая там работа! ‑ и портной неожиданно улыбнулся приветливо и добродушно. ‑ Глушь тут!

На лице манекена в витрине, казалось, блуждала неживая загадочная улыбка, а его голубые глаза, уставившись в одну точку, как будто на что‑то смотрели.

Домой я вернулся весь в поту, хотя и был только что в бане. Жена сидела на веранде, положив руки на вздувшийся живот, как бы обнимая его.

‑ Послушай, ты знаешь, что такое сфинкс?

‑ О чем это ты?

‑ Возле кукурузного поля есть ателье. Там в витрине стоит манекен. Смотрел я на его улыбку под палящим солнцем и вспомнил египетского сфинкса.

‑ Не болтай глупостей! Лучше сходил бы к врачу.

Жена расшумелась, настаивая на своем, и в сумерки, захватив рентгеновский снимок, я отправился к Сугуро. Ставни опять были плотно закрыты, во дворе валялся тот же резиновый сапожок. Собачья конура по‑прежнему пустовала.

В отсутствие жены Сугуро, по‑видимому, готовил сам. В кабинете, как и во всем доме, стоял странный, спертый, застоявшийся запах ‑ не то от пациентов, не то от лекарств, уж не знаю. Светлая, выгоревшая на солнце занавеска была порвана.

Увидев маленькое пятнышко крови на халате Сугуро, я почувствовал себя нехорошо. Пока я устраивался на кушетке, Сугуро, часто мигая, рассматривал рентгеновский снимок, держа его на уровне глаз. Проникавшие сквозь занавеску лучи освещали его отечное лицо.

‑ Прежний врач вводил мне по четыреста кубиков.

Сугуро не ответил. Я напряженно следил, как он вынул из ящика стеклянную баночку с иглами, проверил у одной отверстие и, присоединив иглу к резиновой трубке, взял шприц с наркозом. Его толстые волосатые пальцы шевелились, как гусеницы. Под ногтями чернела грязь.

‑ Поднимите руку, ‑ глухо сказал он.

Его пальцы стали нащупывать углубление между ребрами ‑ место, куда нужно вонзить иглу. Его прикосновения отдавали каким‑то металлическим холодом. Нет, скорее даже не холодом, а бессердечной точностью, будто перед ним был не больной, а неодушевленный предмет.

«Совсем другие пальцы, не такие, как у прежнего врача, ‑ подумал я, и дрожь пробежала по моему телу, ‑ у того они были теплые».

В бок мне вонзилась игла. Я явственно почувствовал, как она легко прошла сквозь плевру и остановилась. Великолепный укол!

‑ М‑м... ‑ натужился я.

Сугуро, не обращая на меня внимания, рассеянно смотрел на окно: обо мне он, кажется, и не думал, да и вообще похоже было, что он ни о чем не думал.

Хозяин бензоколонки отозвался о Сугуро, как о человеке молчаливом и странном. Действительно, он был странный.