Но вот пришел долгожданный день. Мореходы наши, стоя на шкафуте, восхищенно вглядывались в очертания приветливого берега. Покрытые зеленью пологие холмы и долины, а за ними – чаговые леса, дальние оснеженные хребты гор; российская крепость на одиноком, вдававшемся в море в виде полуострова крутом утесе, над которой рядом с крестом православной церкви реял флаг Российско‑Американской компании. Легкие суденышки промышленных и алеутов одно за другим врезались в песчаную отмель. Партовые люди выходили на берег, выволакивали лодки, доставали из них снасти, укладывая все тут же на мокром, смешанном с галькой песке. Слышались команды, отдаваемые начальственными голосами передовщиков и байдарщиков. Возвращение зверобоев с опасных морских промыслов во все времена было зрелищем захватывающим.

Когда пробило три склянки, бриг «Инфанта Изабелла» вновь поднял паруса. Горестное предстояло ему плавание...

В Свято‑Троицкой церкви шла служба. «Во гробе плотски, во аде же с душею яко Бог, в рай же с разбойником, и на престоле был еси, Христе, со Отцем и Духом, всея исполняли неописан‑н‑ны‑ный...» Диакон Никострат, протянув свое «...н‑ны‑ный...», принялся усердно кадить на алтарь.

Стоявший поодаль Трофим Лопотов был занят своими мыслями и никак не мог сосредоточиться на службе. В меру богомолен был приставник, без фанатизма, кликуш не терпел, но службу любил и, когда позволяло время, выстаивал ее всю, от шестопсалмия до сугубой ектений. А тут... «Так воно как дело повернулось... Гишпанцы, значит, на рухлядишку нашу позарились... суденышко «Инфанту» расплоша в полон забрали, болесть им в душу. Для чего токмо, добро прознать бы, голландцу тому отятому, Йорту, в Монтерее потребно было быть? Иль зазря намолвка пришла, не смуток ли то...» – озабоченно рассуждал про себя Трофим. Словно в полусне отстоял он проскомидию. Началась литургия оглашенных, а у него из ума никак не шла та намолвка...

В то самое время, когда диакон Никострат в благоговении к величию таинства, коего он будет служителем и в кое «сами ангелы желают проникнуть», просил Епимаха: «Помолись о мне и помяни мя, Владыко святый», а тот отвечал молитвенным благожеланием: «Да исправит Господь стопы твоя... Да помянет тя Господь Бог во царствии своем, всегда, ныне, и присно, и во веки веков», со стороны моря прогремел пушечный выстрел. В воды Русской Калифорнии вошел 46‑пушечный фрегат «Камергер Резанов».

Покинув в срочном порядке храм божий, Лопотов первым делом пошел в дом правителя (сам правитель находился в Ново‑Архангельске), где рядом с сенями и прямо над пороховым погребом помещались в одном из чуланов его скромные холостяцкие апартаменты. Примостившись в углу своей комнатухи, Трофим принялся спешно натягивать громадных размеров торбасы. Последние вполне соответствовали росту приставника. Скоро вышел он из дома и направился к крутояру, где уже толпились алеуты и каюры, то и дело указывая на поблескивающий в недальнем расстоянии багряный корпус фрегата. Завидев приближающееся начальство, партовые тут же возвратились к оставленным делам – всем было хорошо известно, что Лопотов не любит праздных людей.

Корабль тем временем был приведен к ветру и теперь спокойно покачивался на легкой волне. Скрипнули боканцы, поползли вниз фалини. Раздавшийся следом всплеск свидетельствовал, что шлюпка спущена на воду. Капитан Ружев‑ский вместе с офицерами спустился по штормтрапу вниз, где их уже ожидали матросы. Легкие весла ударили по воде, и шлюпка, слегка покачиваясь на волнах, устремилась к берегу. Лопотов собственноручно помог выйти капитану и принайтовить шлюпку к причальному столбу возле берегового флагштока со стягом Российско‑Американской компании. Прибывшие мореходы прошли между обитыми тесом алеутскими домиками к южному входу крепости, защищенному двумя карронадами большого калибра. Под прицельным огнем их в случае надобности находились и расположенные вне крепости магазины, мастерские, основная ферма, включавшая скотный двор, ветряная мельница и баня.

...Никострат свалил у каменки еще одну вязанку сухих поленьев и подался было обратно к выходу.

– Будя,– остановил его Ермей Ветка.– А то ихнему высокоблагородию пекло дивно за стужу помстится.

Как гостей да с дороги‑то банькой не попотчевать! Приставник велел Никострату самому проследить, чтобы сделано все было в наилучшем виде: и банька пожарче истоплена, и вода со Светлого озерца, что дух дает свободный, доставлена, да чтобы варенных в кипучем котле щелоков было вдосталь, да трав, да соцветий душистых. В квасе с мятой (и для распарки веников, и для поддавания на каменку, и для внутреннего потребления) также нехватку не было. К случаю подоспел Ермей Ветка, недавно прибывший с Ситхи,– известный мастак по части бань. Он и порадел...

Лежа под образами, приставник и капитан вели негромкую беседу про тутошнее нелегкое житье‑бытье. Епимах же больше внимал разговору, нежели поддерживал его. Речь шла о пшенице в зерне, покупаемой здесь преимущественно у монахов по три гишпанских пиастра за фанегу, весом около четырех пудов. Выходило, стало быть, около рубля серебром за пуд – цена чрезвычайно выгодная. Говорили и об открывающемся для россиян выгодном приобретении крупного рогатого скота. За быка, к примеру, платили три‑четыре пиастра; причем большая часть стоимости шла за его поимку. (Два конных гишпанца получали за нее до трех пиастров, смотря по отдаленности, где находилось одичавшее стадо; главный же доход хозяина при этом составляла кожа, которая им всегда выговаривалась.) Поведал Трофим своему собеседнику и о готовности к отправке в Ситху до 750 пудов пшеницы и ячменя, а также солонины, овощей, соли...

– Однако теперь гишпанские власти всячески препятствуют произвождению комерцы с монахами, опасаясь завладения нами территории далее порта Румянцева, к югу... С дикими ж расторжек почти не имеем, разве что подсобят нам в работах, не по плакатной цене, а за кошт, да за корольки...– вздохнул Лопотов.

Ружевский глубоко задумался.

– Да тут еще, ваше высокоблагородие, такая намолвка идет... верно ли – нет, а токма донесли мне намедни, что фрахтованное наше суденышко, «Инфанту Изабеллу», со всею командою и мягкой рухлядишкою гишпанцы в Монтере умыкнули.

– То есть как в Монтерее? – Капитан приподнялся со своего ложа.– Вы что, и там торги ведете?

– Да вроде бы нет. Мне в случае то неведомо. Сам сомневаюсь: почто пересельника Йорта туда поляковать понесло...

– Так доподлинно надо про то узнать.

– И я тако думаю и ужо спроворил кое‑кого туда. Теперь маненько пождать надо, да токма опасливо: худые вести – оне завсегда опережают...

Капитан Ружевский, человек в годах, выдержанный и с опытом, надо сказать, немалым, четко уяснил для себя правило: конфликтовать – со своими ли, с чужими – без крайней на то необходимости дело пустое и немалый ущерб наносящее. Поэтому и не возникало у него никогда размолвок с правителями Русской Америки, навроде тех, что имели в свое время место у Лазарева с Барановым и у Коцебу с Кусковым.

Понимал он, что и с испанцами не через одни орудийные жерла диалоги вести надобно.

– А теперь, ваше высокоблагородие,– прервал Лопотов думы капитана,– подневольтесь, водочки извольте выкушать. И от праведников про то указано: «Год не пей, а опосля баньки уворуй, да выпей!»

– ...Вот и добро, стало быть,– улыбнулся приставник, когда Епимах, принявший свою «горькую долю» последним, звучно хрустнул огуречном.– Ну а теперь, по возрождении плоти и духа, не угодно ли чайку откушать...

Из бани возвращались распаренными и умиротворенными, с расстегнутыми рубахами и в полном забвении всяческих земных передряг. Доброе это дело – посидеть после баньки возле ведерного самовара да попить чайку с медом да клюквой. Посидеть с узорно вышитым рушником на шее. Посидеть... да так, чтобы потом рубаху было «хоть выжимай». Потрескивают угольки в пузатом, начищенном до солнечного блеска самоваре, а на столе: хлебушко горячий, да сало стылое с чесночком, меды, варенья разные да коврижки с пряниками печатными.