Овины надо было держать на запоре.

Сколько они людям зла делали, страсть! Мужикам еще не так; если мужик сильный, молодой, они его побаивались. Но если стар он – хватали его и кружили в пляске, только голову покажет из избы, или где‑нибудь к ручью пойдет, хоть и днем.

В те времена пусть баба заплела бы волосы в одну косу или девка в две: у, она уж их была! Трудно было мужикам и цепами ее отстоять! Надо было остерегаться! Особенно от этих шельм доставалось больным бабам, роженицам. Целых шесть недель роженице за порог нельзя было выйти, а то сейчас богинки на шею сядут! И мужик все это время должен был дома сидеть – днем и ночью; а то уж, если они нагрянут, так сил никаких не было их прогнать! Так было с Буртусем, богатым хозяином в Ментушовецкой долине. Они у него дудку украли, чудного голоса, что от деда разбойника еще осталась, жену хотели украсть, ребенка подменили, еле‑еле отняли у них! Идет раз жена его, Зоська, домой, кадку молока несет на плече, да вдруг у самого дома как обступят ее богинки! «Зоська! Зоська! Зоська! Что ты нам несешь?» – и айда на нее! Зоська была молодая, здоровая, видит, что тут не шутки, защищается, как может. Какое! опрокинули ее наземь. Хвать за косы и за ноги, тащат к оврагам у потока. Зоська как закричит! Слава Богу, услышал ее Войтек Войдыла; он молотил неподалеку, а его долго не надо было просить! Бывало, только услышит что‑нибудь – бежит! Бросился с цепом, увидал в чем дело и пустился за богинками. Повстречал какую‑то лошадь на пастбище, вскочил на нее, поскакал. К счастью, одна из богинок была хромая; он ее догнал. Схватил ее руками, закружил над головой, та молит, просит, обещает, что спасет мол Зоську. И кричит:

Чужая жена,

Сорви колокольчик!

Зоська услышала, стала хвататься рукой за траву по пути, пока не попала на колокольчики, что росли на меже, и богинки оставили ее. Такой уж у них закон был: если баба, которую они тащат, сорвет цветок, который зовут колокольчиком, они должны были пустить ее.

Мстили они потом Буртусям. У него была такая привычка, что, как придет из гор домой, вылезет ночью на крышу и давай на дудке играть. Раз он вздремнул на крыше, выпустил дудку из рук, и она упала вниз, а богинки уже ее подкарауливали. Хвать! – и удрали. Казалось, будто перебесились они с этой дудкой! Бегали ночью по деревне, вырывали мох из стен и дудели сквозь щели в избы людям. А особенно около Буртусевой избы; дудят и кричат: «Не так, Буртусь, не так играешь, вот как надо: бу‑у‑у‑у! Ирру‑у‑у! бу‑у‑у!..» – Учат его, как играть, а он славный музыкант был. В другой раз, когда Буртуси оставили ребенка в поле на минуту одного, богинки его украли и положили вместо него своего. Вот плач был в избе! К счастью, одна старая баба посоветовала подмененного ребенка вынести в поле и бить, сколько влезет! Когда ребенок начал уж очень кричать, богинки принесли украденного. Это было единственное средство в таких случаях. Когда они пришли с его ребенком, Буртус запер ворота и хотел их избить, но они так стали драться, что пришлось на них быка с цепи спустить; он страшно бодался.

Казику Плазу у которого был пивоваренный завод в Хохолове, они не давали покоя, пока, наконец, не перепились раз пивом, которое он нарочно им приготовил; перепились так, что ни рукой ни ногой шевельнуть не могли. Тогда Казик стал их огнем жечь, и они совсем ушли из тех мест.

Богинки носили красные шапочки. Одна из них пришла к мужику ночью картошку воровать; картошку там, по той стороне, к Черному Дунайцу, репью зовут. Догнал ее мужик и сорвал у нее красную шапочку с головы. Тогда она стала приходить по ночам к его дому и жалобно молить:

Мужик, мужичок, отдай мою шапочку,

Не буду ходить за твоей картошкой!

Местами падали тогда Градуны вместе с тучами. Не приведи Бог, если на какой поляне ему что‑нибудь сделают. Ох, возьмут его тучи опять с собой наверх, он станет над поляной и так сеет градом, что всю землю застелет.

Часто во многих местах сушились свинские кормушки, полные деньгами, но никто не бежал их брать, хоть и видел. У каждого корыта стоял человек с железными вилами или черный рогатый баран. Он бы тебе задал!

Вот что случилось раз с Войтком Пыткосом. Сказал ему Ясек Тирала из Костелиск, что у Сивой горы сушится корыто с деньгами; сам, мол, видел, но боится идти, так как там стоит черный баран, страсть какой большой. Войтек был мужик сильный и смелый и говорит Яську, что баран‑де ему нипочем. Было это вечером; утром порешили они идти за деньгами.

Войтев всю ночь ходил по избе – он был толстый, страсть! Утром пошли. Эх, не вернулся Войтек, смело подошел к барану, а тот как боднет его рогами! Мигом у Войтка внутренности выпали, а Тирала – на дерево (он и так стоял подальше, да повыше; боялся, он осторожный был). А деньги мигом ушли под землю, и баран за ними. Через минуту Тирала набрался духу, слез с дерева, хочет Войтка в чувство привести – куда там! Нечего было с ним делать – умер. Сразу умер. Тирала удрал домой, а любопытство так его и подзадоривало узнать, не будут ли деньги еще когда‑нибудь сушиться. И сушились, да только при них человек стоял, в черное одетый. Должно быть, это был сам дьявол, а баран ему служил. Так вот оно как было! Открывались тогда пещеры, погреба, полные золота и серебра, в иных войско стояло, кони… Видели это люди, многие бывали даже в этих пещерах, другие верили в это.

Водило людей по горам, путало дороги перед ними иногда по целым ночам. Видели люди, как смерти ходили и плясали по лесам, сами даже плясали иногда с ними! Да не очень радовался тот, кого они брали с собой плясать; он не только сапоги издерет, в которые обут, а и портки изорвет в клочки; утром еле живой в избу придет. А хуже всего босому бывало; босиком и ногти можно было сорвать на пнях и корнях ночью.

Люди всегда следили за ними: в какую сторону они шли, там вскоре умирал кто‑нибудь; это уж вернее верного было. Смертей было три на всю Подгалянскую долину. Этих трех и видели везде на полянах в Закопаном, в Уступе, в Ратулове.

Ходили тогда еще какие‑то седые старики, да те все больше ходили в горах, в шалаши к горцам и хозяевам. Но если в каком‑нибудь шалаше с таким стариком горцы или хозяин обойдутся не как следует, так он им задавал!..

Срывались огромные скалы, засыпали иногда целые долины вместе с горцами.

КАК ПЛЯСАЛИ СМЕРТИ В КУЛЕВОЙ ДОЛИНЕ

Было это осенью, в самое Успение. Тепло, погода прямо – чудо! Рано утром, только первые петухи пропели, Мартин Пудрас из Полян собрался к обедне в Людимир. Идет, пришел в Кулевую долину и думает.

– Рано еще! Тут, по этим скалам, жутко идти одному ночью, тут, в этой долине, людей стращает, дорогу путает; я еще, пожалуй, заблужусь. Сяду где‑нибудь на минутку, отдохну, дождусь рассвета. Отсюда ведь дойти до Людимира успею!..

На земле нигде нельзя было хорошенько усесться, но неподалеку была деревянная часовня; Мартин зашел в нее, сел, закурил трубку, сидит и думает:

– Хорошо я сделал, что залез сюда: коли на меня волк нападет спереди у меня кремень есть, огниво, буду огонь высекать в дверях – и не войдет он сюда, а сзади и по бокам доски. Нечисть сюда тоже не пойдет, тут Господь Бог на кресте; побоится войти. Ну, а если полезет и сюда, я схвачу крест в руки и буду бить по башке во всю! Уйдет!..

Сидит, курит трубку и думает. Вдруг смотрит, от Тихого озера баба идет, в белую простыню с головы до ног завернута; идет прямо к часовне…

– Иди, иди, ладно!.. – подумал он, – вдвоем не так жутко будет… Коли ты еще не стара, так иди скорее… Правда, места нет в часовне, да уж мы кое‑как потеснимся.

Смотрит: баба приближается и все растет… Чем она ближе к часовне, тем она больше и белее.

Выросла с сосну! Пудрас видит, что это не баба, а призрак какой‑то… Схватил на всякий случай крест со стены и стоит с ним, готовясь драться, если баба полезет в часовню; но баба не дошла, стала среди долины и стоит.

О! глядь, а от Дяниша другая идет; за ней от Ратулова третья. И эти выросли, как та, поздоровались, поцеловались, давай плясать одна вокруг другой – разбойничий танец с косами, – покрикивать и напевать: