– Ну, пусть так и будет! – сказал дьявол. – Теперь мы кончили. Торопись писать договор; скоро запоют петухи.

Сказав это, дьявол уколол Твардовскому палец, омочил в кровь перо, подал ему и стал диктовать условия. Когда Твардовский написал эти условия на огромном пергаментном свитке и приложил печать черного воска, раздался вдали крик первых петухов. Все исчезло. Бледный луч утренней зари коснулся утомленных глаз Твардовского. Истощенный усилием этой ночи, Твардовский лег на траву, и крепкий сон овладел им.

X

О том, как Твардовский возвратился в Краков и что говорили ему колокола

Солнце стояло уже высоко, когда Твардовский проснулся. Матюша‑сиротка лежал у ног его и смотрел ему в глаза. Твардовский не знал, откуда и зачем он взялся тут. Когда он, утомленный происшествиями прошлой ночи, раскрыл глаза, первой мыслью его было воспоминание прошедшего… Тут только заметил он в себе страшную перемену… Теперь он смотрит на вещи иными глазами, иначе понимает свет, иначе мыслит, иначе чувствует. Он убедился в этом при первом взгляде на мир Божий… Он еще узнавал себя, потому что помнил свое прошлое; он, как растение, держался на земле на той самой точке, на какой был вчера, но между «вчера» и «сегодня» стоит теперь преграда, граница, отделяющая две жизни, совершенно между собою различные, одна на другую нисколько не похожие. Прежняя жизнь его была жизнью труда, сомнения, горести и надежды, – новая жизнь ознаменовалась гордою самоуверенностью, желанием злого, чувством порочным и сладостным вместе. Твардовский задумывался; его чувства и мысли носили на себе верный отпечаток дьявольского влияния; он увидел, что дьявол, вместо желанной мудрости, дал ему свою злость и гордость. Но, вникая своим умом в природу и в законы мысли, он видел все предметы яснее, чище, понятнее прежнего. Все теперь представлялось ему без покрова; ни в чем не было для него тайны. И он не мог быть недоволен собою, несмотря на чувство какой‑то неведомой ему до сих пор ненависти к людям, на влечение к злобе…

– Каким образом ты попал сюда? – сказал он, обращаясь к Матюше.

– Я беспокоился о тебе, не знал, что подумать, и решился искать тебя.

– Тебя никто не просил об этом. Уж не считал ли ты это своею обязанностью?

– Обязанностью? – произнес с тяжелым вздохом сирота. – Благодарность – вот моя обязанность.

– Объясни мне, что значит благодарность? – спросил улыбаясь Твардовский.

– Это… как бы назвать тебе?.. Это что‑то такое, что опутывает сердце, как цепями, и тянет его к своему благодетелю; невыразимое чувство влечения, самопожертвования.

– Скажи лучше, – возразил Твардовский с адским смехом, – удочка на новые ласки.

– О, нет, совсем нет!

– Что слышно в Кракове?

– Там только и разговора, что о тебе.

– Что же говорят обо мне?

– Все удивляются, отчего ты так долго сидишь на Подгорье, и даже поговаривают, что ты якшаешься с дьяволом (при этих словах Матюша перекрестился).

– А еще что? – спросил со смехом Твардовский.

– Простой народ, которому известно, что я служу у тебя, беспрестанно спрашивает меня о тебе. Всякий день приходят к тебе за советами целыми толпами и докучают мне своими расспросами… Не знаю, как от них отвязаться. Им кажется, что ты и чудеса творить можешь.

– Могу, – отвечал гордо Твардовский.

– А если можешь, зачем не хочешь помогать людям?

– Зачем?.. Это не твое дело. Об этом ты не должен знать.

– Пойдем лучше домой, Твардовский. Пора тебе заглянуть в свою каморку. Одни мыши читают твои покрытые пылью книги. Разве уже они не нужны тебе более? Разве ты уже успел вычерпать из них всю премудрость?

– Все и вся, – отвечал Твардовский, – и теперь готов хоть сжечь их.

– Зачем же ты скрываешь от людей свою мудрость?

– Я сказал тебе, что не твое дело знать об этом.

Матюша замолчал. Они скоро подошли к Кракову. В это время колокола костелов звонили на Ave Maria. Было что‑то невыразимо жалобное в этом вечернем звоне.

– Видно, по чьей‑нибудь душе звонят сегодня так жалобно? – спросил у Твардовского Матюша.

Молчал Твардовский. Слышал и он этот жалобный звон, который относился прямо к нему и говорил ему: «Беда тебе, душа, беда! Ты отвергла Бога для света и земной мудрости и предалась сатане. Вечные мучения ждут тебя за кратковременную победу; вечные муки раздавят тебя, как червя, и сгладят твою гордость и попрут славу. Беда, Твардовский, беда душе твоей!.. Великий учитель, сегодня ты умер для неба и начал жить для ада!..»

Одни колокола перебивали другие, и скоро все они, слившись в один хор, разносили по всему городу страшную свою песнь: «Беда, Твардовский, беда душе твоей!»

Твардовскому казалось, что колокола говорили для всех, что не один он понимал вещие слова их. Но народ, не разумея их голосов, останавливался и с немым уважением смотрел на Твардовского. Усмешкой и взглядом презрения отвечал Твардовский.

Частые отсутствия из города и долговременные пребывания Твардовского на Подгорье делали его в глазах простых людей каким‑то таинственным существом. О нем уже говорили как о великом чернокнижнике; все смотрели на него как на чудо мудрости. Широко разнеслась о нем слава, и от дворцов достигла скоро до крестьянских изб, о нем начали говорить все. Твардовский не знал, чему приписать такое влияние, личным заслугам ли или дьяволу? Сомнение это навело его на грустные мысли, которые, однако, были скоро прерваны приходом одной старухи.

– Вылечи мою дочь, отец мой, благодетель мой, – говорила она, обливаясь слезами и целуя у Твардовского руку; По странному предчувствию, Твардовский, никогда не видав этой женщины, угадал в ту же минуту, что она вместе с дочерью жила в убогой хате на Клепарже, что дочь ее была больна от рождения и что одна только вода из близлежащего родника могла ее вылечить.

– Чем больна твоя дочь?.. – спросил Твардовский старуху. Старуха начала рассказывать болезнь.

Твардовский перебил ее.

– Дочь твоя выздоровеет через три месяца, три недели, три дня, три часа и три четверти, только давай ей пить три раза в день по три рюмки воды из родника, который течет в трех шагах от третьего от вас дома.

Не успела еще уйти обрадованная старуха, как к Твардовскому подошел ученый профессор, итальянец. Они поздоровались по‑латыни.

– Отчего тебя так долго не было видно? – говорил Твардовскому итальянец. – Здесь все рассказывают о тебе чудеса; говорят даже, что ты знаешься с дьяволом. Признайся, не совсем завидная слава для учителя первой школы во всей Короне [6]. Никто из нас не верит этим басням, но твои частые прогулки, твое уединение…

– Ты знаешь, что рассудок требует иногда отдыха и уединения, особенно, если он утомлен трудом или отуманен горестью. Такие минуты – для него диета.

– Правда, правда, – отвечал профессор, – я знаю, что для своего оправдания ты можешь привести множество доказательств, множество изречений из древних писателей, еще больше примеров из жизни святых отшельников; но можно ли до такой степени забыть свои обязанности и презирать свет? Все ученики твои и мы, товарищи твои, ждем тебя здесь с одинаковым нетерпением. Слава твоя говорит за тебя на каждом шагу, а ты избегаешь ее!

– Слава? – возразил Твардовский. – И ты думаешь, что я имею ее, эту славу?.. Нет, любезный друг, слава одного города, одного края, не есть еще слава. Эта слава только убивает нас… Оставляя землю, где жили, и переходя в другую, мы снова становимся неизвестными и ничтожными и снова должны приобретать эту славу.

– Какой же тебе славы? – спросил профессор после минутного размышления.

– Какой?.. Такой славы, которая разнесла бы мое имя по белому свету, чтоб оно было на языке у всех людей, от королей и до последних нищих.

– Такая слава в руках Божьих, – сказал тихо итальянец.

– Скажи лучше: в когтях дьявольских.

– Не понимаю, – сказал удивленный профессор, отступя от Твардовского.

– Я объясню тебе это философически, доктор. Самое величайшее добро и самое величайшее зло могут иметь безграничную славу. Итак, слава есть следствие двух противоположных причин. Скажи мне, которой из этих двух причин обязан я своей славою?