– Я не могу сказать тебе наверное, что сталось с душой королевы. Если она полетела туда (дьявол указал пальцем на небо), то трудненько будет вызвать ее.

– Трудно, но все‑таки возможно?

– Ну, не знаю, как тебе сказать. Есть заклятия и на добрых духов; о заклятиях на злых ты знаешь сам: потому что они гораздо легче первых. Подумай; авось отыщешь и их в своей голове. Во всяком случае, – продолжал сатана, – старайся показать королю дух таким образом, чтоб он не влюбился в него более, чем любил покойницу при жизни. Напротив, сделай так, чтоб он внушил ему ужас и отвращение. Память и любовь к умершим соединяют живущих с мертвыми неразрывными таинственными узами, и тогда они меньше грешат. Многие, – говорю тебе это по опыту, – удержались на пути добродетели единственно от воспоминания об умерших. Мы, как тебе известно, стараемся только о том, чтобы все грешили, потому что грехом свет держится и давно бы провалился, если б не было этого malum necessarium. Потому‑то я так и стою на этом. Потом, ты должен стараться, чтоб король ни под каким видом не приближался к духу и не коснулся бы его даже, чтоб не заговорил с ним, ибо в противном случае, если духу вздумается отвечать, то король непременно умрет и тебя сожгут или повесят, как колдуна и чернокнижника. Впрочем, делай себе, как угодно. С моей стороны будет только одно условие: ведь надобно же и мне что‑нибудь тут выиграть. Ты должен отказаться от всякой награды. Проси короля только об одном: пусть простит первого преступника, которого на другой день должны вешать на площади перед ратушей; этим ты приобретешь для себя новую славу, – славу бескорыстного человека, а для ада – окажешь большую услугу, сохранивши человека, для него необходимого. Надобно о себе думать, primo mihi. За это я берусь помогать тебе в деле. Помни же о двух главных вещах: для себя – чтоб король во время явления духа не сошел с места и не заговорил бы с ним; для меня – чтоб помиловал преступника. Ну, прощай; я тороплюсь в другую сторону. Vale et me ama.

Дьявол исчез. Твардовский бросился на жесткую постель. Лампада по‑прежнему озаряла тусклым красноватым светом своим мумию, крокодила, скелет и уродов в банках. Твардовский скоро заснул. Тогда только тихонько подошел к кровати его неусыпно наблюдавший за господином своим Матюша‑сиротка, покрыл его одеялом (в комнате было холодно), погасил лампаду и, машинально перекрестившись и пробормотавши что‑то под нос, улегся на полу, в ногах своего господина.

XII

Как Твардовский вызывал тень королевы Варвары

Через три дня, которые Твардовский выпросил на размышление, вечером, брякнула у дверей железная щеколда, и в комнаты вошел королевский посланец. Твардовский подошел к нему.

– Какой ответ должен я принести королевской милости? – начал придворный после обычного приветствия.

– Желание его может быть исполнено, – отвечал Твардовский, – только не иначе как на условиях, которые непременно должен принять король.

– Уверен заранее, что король согласится на самые тяжелые условия, если только они будут приличны его высокому сану. Король так горячо любил свою супругу, что решился на все, лишь бы увидеть хоть на минуту тень ее.

– Первое мое условие – чтоб король в минуту появления тени не пытался приближаться к ней, не говорил бы ни слова, не сходил бы с места. Второе – чтоб при вызове тени не было никого, кроме меня, короля и вас. Третье – чтоб король вместо всякой награды помиловал осужденного на смерть преступника.

– Могу поручиться, – отвечал удивленный требованиями Твардовского придворный, – что все эти условия будут королем исполнены. Что же касается до награды, то я советовал бы вам не пренебрегать ею: тут можно много выиграть. Подумайте хорошенько; не пожелаете ли еще чего‑нибудь?

Удивленный придворный поспешил к королю с радостной вестью и скоро возвратился объявить Твардовскому, что король соглашается на все условия и просит его явиться к нему во дворец. Гордый своим бескорыстием, Твардовский сбирался недолго. Он знал, что нетерпеливый король не будет откладывать до другого времени исполнение своего замысла. Твардовский взял волшебный жезл, свиток пергамента, книгу, какой‑то ящичек, завернулся в широкий плащ и вышел вместе с придворным.

Они шли молча. Была уже поздняя ночь; гонимые осенним ветром тучи волоклись по небу; ветер гудел в узких опустелых улицах Кракова. Не было видно ни зги. Изредка доходили до слуха путников вой собак или отрывочные голоса пьяниц, гулявших в корчмах, несмотря на позднюю пору. Порой раздавалось по улице бряцанье сабли, которое тотчас же заглушал лай собак, и потом опять наступала тишь, – и опять гудел один ветер. Надо было хорошо знать Краков, чтоб не заблудиться в нем в позднюю пору и темную осеннюю ночь. Наши путники, должно быть, знали его хорошо, потому что шли уверенно по узким и кривым улицам, поворачивая то вправо, то влево, замечая дорогу по разным приметам, по домам, оградам костельным и колокольням, пока наконец не подошли к королевскому замку.

Они вошли в калитку, ключ от которой был у придворного. Потом им надо было пройти маленьким двором, откуда через длинную галерею с тонкими готическими колоннами и несколько коридоров они скоро достигли королевской половины. На крыльце не было никого. Кругом царствовали темнота и мертвая тишь, и только в отдалении, в одном из окон замка, за красною занавескою, мелькал огонек. Путники опять по лестнице вошли в коридор, где их встретил королевский дворецкий и проводил до самых королевских покоев. Комната, в которую он привел их, не отличалась особенным убранством. Это была караульня. Около стен стояли дубовые лавки, посередине – большой дубовый стол, в углу высилась огромная печка с голландскими изразцами. Большие окна с оправленными в олово стеклами шли по одному боку. На потолке виднелись огромные балки с резными украшениями. Комната освещена была двумя витыми желтыми свечками, вставленными в огромные медные подсвечники, над мисками с водою. На каменном и холодном полу лежали в разных местах, завернувшись в плащи, королевские коморники и юргельтники. Одни из них спали на подостланных кожах, другие просто на связках соломы. Подле каждого лежали сабля и распущенный пояс. У дверей, прислонившись к стене, стоял вооруженный с головы до ног часовой. В эту‑то дверь вошел Твардовский со своим спутником. Не успели они войти в нее, как несколько голов приподнялись с постелей и вслед затем раздалось отовсюду:

– Кто там? Кто идет?

– Тс! – отозвался придворный, прикладывая палец к губам и указывая с таинственным видом на входившего вслед за ним Твардовского. Дворяне (это были они) тотчас умолкли. Многие из них, опершись на локтях, с любопытством осматривали Твардовского, перешептываясь между собой с насмешливым видом, как это всегда случается между придворными. Никто из них не видал Твардовского, и они напрасно терялись в догадках, зачем бы мог требовать король в такую позднюю пору незнакомое им лицо. Между тем дворецкий, который ввел Твардовского, сказал ему, что пойдет к королю доложить об его приходе, и указал на лавку. Твардовский сел.

Дворецкий тихонько, на цыпочках, подошел к другой двери, завешенной занавескою, и скрылся за нею. Через несколько минут он возвратился и дал знак Твардовскому следовать за собой. В то же время он разбудил одного из коморников и тихонько отдал ему какие‑то приказания. Другие коморники начали вставать и надевать сабли. Впустив Твардовского, дворецкий опустил занавес. Они прошли две темные комнаты и остановились у полуотворенных дверей, откуда виднелся свет.

Это была небольшая комната со сводами и одним окошком. Пол был устлан персидским ковром; по углам стояли покрытые мрамором столы, на которых лежали оправленные в пергамент книги и свитки бумаг. В глубине виднелась кровать, завешенная малиновыми занавесками; у кровати стоял покрытый сукном стол с серебряными кубками для вина и воды, с вызолоченными лоханью и рукомойником. По стенам шла покрытая ковром лавка; посередине комнаты стояли два кресла, обитые малиновым бархатом с золотой бахромой. В углу, на столе, горела лампа.