Памятник – бронзовый старик, навеки вросший в свое кресло, возвышается на небольшой бетонной площадке, видно со всех сторон.

Я пришла минут за десять и стояла, вглядываясь в многочисленных в этот час прохожих и таких же, как я ожидающих. Люди толпились у Памятника и у входа в кинотеатр; поминутно кто-то срывался с места навстречу опаздывающим; парочки и группки шумно выражали свой восторг и сразу же исчезали: кто в недрах Пролетария, а кто, смешавшись с вечерней уличной толпой. Бывшая Дворянская, а нынче – Проспект Революции лениво перекатывала людские потоки, выбрасывая на мой бетонный островок то одних, то других… Вадика не было.

Сначала я ждала терпеливо, потом начала злиться, переминаясь с ноги на ногу, как отставшая от стаи утка. Я думала: вот, стою: свободная, красивая, умная… нет, чтобы жить и радоваться жизни! Вместо этого, подчинила себя этому, этому..! Дон-Жуан чертов, с бархатными глазами! Плевал он на меня! Плевал! Потому что никогда ни в чем не знал отказа, никогда, ни от одной из нас.

Нет, наверное, знал, отказывали. Только ему это неважно. Подумаешь! Эта отказала, к другой пойдем.

Темнело. Пролетарий осветился цветными лампочками, бывшая Дворянская зажгла фонари. Толпы гуляющих, веселых людей текли мимо меня, и мне хотелось плакать: «Пришла на свидание, дурочка! А они смотрят на тебя и думают: вот стоит, одинокая, несчастная, брошенная…» И вспомнилось, как совсем недавно, в марте он предпочел мне Леночку.

Мы с Люсьеной (с Людой, это мы так звали друг друга: она меня – Мари, а я ее – Люсьена) оказались на праздники не у дел. Конечно, Вадик меня бросил, и все наши вроде бы, общие друзья, словно автоматически, с ним, ясное дело – мужики; а мы – вот незадача, не успели перестраховаться и остались одни, да еще в Подгорное приехали, думали, там соберемся… только у Вадика появилась Леночка.

Ах ты, гадость какая! Ведь мы помирились уже! Ведь прислал же Вадик Вовку под дверь, и я вышла, и все стало, как раньше: гуляли, смеялись, строили планы, пили вино и снова смеялись.

Я оттаяла, простила, потому что Вадик со смехом рассказывал, как чуть не сломал Леночкину кровать в общежитии, и как его после той бурной ночи ненавидит вахтерша.

А потом… Потом мы были вдвоем, тоже пили вино и говорили шепотом, чтобы не услышал дед, у которого Вадик снимал комнату; поздравляли друг друга: он меня – с мартовскими, я его – с февральскими праздниками, наверстывали упущенное, извинялись, прощали, и говорили, говорили… Как-то так вышло, засиделись допоздна, Вадику не хотелось идти в ночь – провожать меня (ему никогда не хотелось), да и хозяина опасно было беспокоить… Хотя, скорее всего, мне хотелось остаться, а ему – чтобы я осталась.

Мы и раньше спали вместе, но это было невсерьез: когда много народу и все спят вповалку, одетые; даже не спят, а дремлют пару часов до рассвета, умаявшись после пьяной, веселой ночи.

Мы даже и не целовались толком, или почти не целовались. Может, только тогда осенью, у Генки, когда уехали его родственники, и мы ночевали в их квартире. Тогда мы были совсем близко, нас отделяла друг от друга только тонкая ткань трусов – его и моих; он целовал мою грудь и шептал: «…я знал, я знал, что ты будешь только моей».

И где только научился!

Кажется, ему приспичило в туалет, он выскользнул из-под одеяла «я на секундочку», даже это ему удалось произнести, как признание в любви, и тихонько прикрыл за собой дверь.

А я, выбравшись из супружеской постели Генкиных дяди с тетей, натянула поспешно чужую ночнушку и спряталась на широком подоконнике за гардинами. Остывала и вздрагивала приходя в себя от прикосновения холодного стекла к моему боку. Я студила на нем ладони и прикладывала их ко лбу и щекам.

Вернулся Вадик, не нашел меня и стал смеяться и кричать: «Чудик, ты где?». В комнату заглянул сонный Генка «Что за шум а драки нет?». Вдвоем они быстро обнаружили пропажу; и Вадик обнял меня, я оказалась целиком окутанная шторой и забилась, как рыба в сачке.

– Испугалась? – шепнул он, – ну все, пойдем спать.

Он действительно честно уснул, отвернувшись от меня, а я пролежала с ним рядом, боясь дышать, боясь шевельнуться, пролежала остаток ночи, все вслушиваясь в себя, в свое тело, кожу; а слышала только губы Вадика, словно намертво напечатавшие на мне следы своих поцелуев.

Это было осенью.

А в новогодние праздники две мои ближайшие подруги лишились девственности (кажется, так принято говорить?). Одна – со своим парнем; другая – с дежурным врачом в аэропорту.

Она как раз ко мне в гости летела. Погода не летная, самолет посадили где-то в Минводах. Ночь, одинокая девчонка и скучающий дежурный врач… а самолет все не выпускали… а они все болтали, до конца смены врача, потом поехали к нему домой.

Он – тридцатилетний холостой мужчина очень красиво ухаживал за ней: зажег свечи, поил шампанским, носил голую на руках по комнате… Она отдалась доброму доктору на раскладном диване, и успела-таки прилететь ко мне на Новый Год!

Вокруг меня все совокуплялось, любило, горело страстью, и все – кроме меня, уже знали, что это такое.

Плюс – Леночка, из-за которой я лишилась Вадика на 8-е Марта… А может, просто время пришло…

Апрель.

Мы остались вдвоем, в комнате, где был потушен свет и только одна кровать у стены.

Мы легли целомудренно одетыми и даже повернулись друг к другу спинами но: кровать стояла у самой стены, а точнее – вплотную к раскаленной батарее, и я с этой батареей оказалась лицом к лицу, потому что спина моя соприкасалась со спиной Вадика. А на мне: водолазка, колготки и ватное одеяло сверху.

Я попыталась повернуться, и через минуту моя спина была мокрой от пота, я повернулась и легла на спину; Вадик, словно ждал начала этой мучительной возни, развернулся и теперь смотрел на меня поблескивая глазами и улыбаясь.

– Жарко, – пожаловалась я.

– Сними водолазку, – предложил он.

– Иди на мое место…

– Не люблю спать у стенки.

– Хорошо…

И он помог мне стянуть водолазку.

Мы принялись целоваться, он быстро разделся до трусов, обнял меня под одеялом:

– Разве тебе удобно в колготках? – спросил немного насмешливо, горячо дыша мне в ухо.

Мой лоб покрылся испариной, я лежала вытянувшись, как стрела, оттого, что ни колготки, ни белье уже не могли защитить меня от горячего и твердого отростка, повелительно упершегося в мое правое бедро. Он возник неожиданно, где-то в постельных дебрях и существовал словно бы совсем самостоятельно.

«Вот как это бывает» – пронеслось у меня в мозгу, в то время, как Вадик стаскивал с меня колготки, за ними последовал лифчик… скоро совсем ничего, ничегошеньки не осталось, и я не поняла, когда же он успел…

Потом я раскрылась и приняла его в себя, и зажмурилась от непривычной тянущей боли, и слезы брызнули из-под плотно прижатых ресниц, и была прикушена губа, потому что хозяин мог услышать, и обе руки резко взлетели вверх и назад, и намертво вцепились в металлическую грядушку кровати…

И все…

Когда я одевалась у меня все дрожало: ноги, руки, стучали зубы, болел низ живота, и было нестерпимо стыдно.

Мы воровски выскользнули из его дома, едва рассвело; и только тогда, когда мы шли по еще непроснувшемуся городу, я почувствовала то, что позднее назову желанием, оно тяжело пульсировало во мне, поселившись где-то очень глубоко, там, где было мое изначальное, женское, истинное, там где была я сама, настоящая – маленькое звено в длинной цепи смертей и рождений многих, бывших до меня, любивших, рожавших и снова любивших…

Я шла, едва переступая ногами, с трудом несла свое лоно, сразу ставшее тяжелым и горячим.

Вадик разбудил во мне желание, но так и не смог его удовлетворить, ни разу. Все-таки хорошо, что я не вышла за него замуж. С ума бы сошла от ревности и неудовлетворенности.

Так было всегда, и потом, когда их лица мелькали передо мной как окна проносящегося мимо скорого поезда, что я могла понять, почувствовать: равнодушие, раздражение, даже омерзение… Они ничего не давали мне, только брали, только…