Она сжала белую розу в руке с такой яростью, что явно напитала шипы горячей кровью. «Ничтожество! – читалось в её глазах. – Как я только могла в тебя влюбиться!.. Зачем я совершила эту ошибку?! Мне больно, Фиада, ты видишь это? Мне больно!» Фиада знала, что Лусцинии больно, хоть она и не посмела поднять головы. Лусциния бросила в лицо любовницы цветок, словно камень – в морду прокажённого. И уже через минуту хлопнула за собой дверью, оставляя Фиаду одну. Девушка сжала стебель розы, упавшей на кровать. Боль не вернула её к реальности, но пробудила мысли.

Истоки драмы были весьма тривиальны, то есть брали своё начало из детства. Прямо сейчас Фиада тонула в нём, в детстве, растворялась разумом в эфемерном океане воспоминаний в поисках… ошибки? 

Всё было неправильным уже с первого осознания себя, первого общения с карапузами, такими же, как она, малышами на детской площадке. Тёплые посиделки в песочнице, старания девочек создать, подражая маме, блюдо из песка, игра в семью, куклы – Фиада этого не понимала. В ней изначально этого не было, даже движения, жесты были другие. Такие, как у мальчишек, что гоняли руками игрушечные грузовики и, когда оставались без внимания родителей, разыгрывали войну, колошматя друг друга палками. И каждый раз наибольшим азартом и бесстрашием в этом «колошматенье» выделялась большеглазая малышка, истинный ангел.

Став постарше, как и любая девочка, Фиада сблизилась с отцом и отдалилась от матери. Но не в бессознательном стремлении обворожить своего первого мужчину, испытать себя, а в стремлении повторить. Впитать движения, эмоции, поведение этого эталона. Попытки девочки рыгать за столом и с наигранным блаженством почёсывать пах смешили отца, но пугали маму. Женщина даже один раз отшлёпала дочку, когда та обмазала лицо пеной для бритья и нагая, лишь с полотенцем на поясе, вальяжно прошлась по дому.

В подростковом возрасте Фиада впала в страшнейшую депрессию всего лишь от одного вопроса, заданного себе же: кто я? Ощущение бесполости угнетало. Спокойствие навещало её лишь тогда, когда она оставалась дома одна. Надевала папины огромные вещи, прятала длинные волосы и нежное лицо в воротничке рубашки. Разговаривала с котами, домашними жирдяями и сердцеедами, пересказывая приключения дня: 

– Когда я писал контрольную, училка прошла рядом с моей партой. Наклонилась над работой друга. Я еле сдержался, чтобы не шлёпнуть её по заду!

Наш язык – дневник души. Грамматически дневник души Фиады был написан с употреблениями мужского рода. 

Стебель розы, сжатый в руке, обвил кисть. Темнеющий кончик расщепился и, вытягиваясь, пополз по запястью к локтю, оставляя за собой кровавые полосы от шипов. Фиада поймала себя на том, что слышит слегка истеричный, но в то же время парадоксально приятный голос матери. Чувствует не боль, а её крепкую, но не менее парадоксально нежную хватку на своей руке. 

Мать девушки была добросовестной домохозяйкой, великолепным садоводом, к рукам которой буквально тянулись цветы. А также она была сектанткой. Молилась той, что трёхлика и едина, той, что есть жизнь и природа. Почитала матриархат, матрилинейность. 

Была парадоксальна во всём. 

Когда дочери исполнилось шестнадцать, повела её в закрытую оранжерею. В свой так называемый «клуб». Муж, знавший о тайнах жены, спокойно воспринял это посещение.

В самом начале Фиада, глядя на бившихся в экстазе сектанток, посчитала, что её мать – сумасшедшая идиотка с промытыми мозгами. Но когда к её рукам потянулись послушные цветы, а трёхголосый гул невидимой сущности осветил разум и заставил тело воспарить над другими «жрицами оранжереи», Фиада пришла к весьма очевидному выводу – теперь и она сумасшедшая идиотка с промытыми мозгами. Но как же это было великолепно! 

Эта сила, эта лёгкость! Этот дар свыше, данный лишь за то, что ты женщина… 

И дар этот был так же парадоксален, как и мама Фиады. 

Она начала посещать оранжерею раз в три дня, узнавать, учиться и разочаровываться в той, что есть жизнь и природа. Была это сущность, как оказалось, и тысячи лет назад. Когда мужчины ещё не возвышались над женщинами и, по наивности своей, считали, что беременеет девушка от ветра, дующего ей в чресла. Бывало и такое у одарённых ею… 

Но потом времена изменились. Пал запрет на истину, как клеймо стыда, поставленное самим стыдящимся, мужчиной, что хотел забыть о своей былой слабости. Имена богинь канули в небытие либо изменились и стали именами богов.

– Но мы не забыли, – сказала как-то мама. – Мы передали это знание. И ты передашь его своей дочери. 

– А зачем оно вообще нужно? Растения слушаются меня, я всесильна! Но лишь тогда, когда это бесполезно. Твоя Богиня не разрешает мне пользоваться силой. Зачем она нужна?! 

– Фиада! Это жизнь, а не книга. Ты не героиня, что должна спасать мир. А силы твои не те, которыми можно злоупотреблять. Это всего лишь дар. Дар за память, который облегчает жизнь, улучшает здоровье. Помогает в саду, на кухне. Не скрою: в личной жизни. – Женщина покраснела и смущённо улыбнулась от неожиданной откровенности перед своей дочерью. – Большего нам не дозволено. Но разве этот подарок тебя смущает? Он несёт только пользу. За него ты расплачиваешься всего лишь тем, что помнишь о Богине. И тем, что, как она того и хочет, ведёшь себя женственно.

– Но я не хочу быть женственной, мам!

– Но ты женщина.

– Но я не хочу быть и женщиной…

Мысли о собственной бесполости, о несоответствии того, что внутри, и того, что снаружи, смешались с идеологией матери. И ударили её сильнее, чем до этого. Великий дар, помогающий на кухне, в саду и в постели! Предназначение, которое обязывает тебя быть женственной. Ту, что женственной быть не хочет.

Был, однако, и огромный плюс в посещениях этой оранжереи, даже учитывая то, что она оказалась всего лишь клубом по интересам, в котором не изучают даже Евангелие ведьм или Библию Дьявола. Там Фиада встретила Лусцинию. И встретила её как раз вовремя, так как к тому времени пережила почти все изменения своего организма (пусть и не особо приятные лично для неё) и начала активно думать о сексе, пряча эти прагматические мысли за банальной табличкой «Ищу любви!» Лусциния была не против дать ей этой «любви».

А ведь страстное подростковое влечение за два года переросло в настоящую любовь. Привычки, взгляды Лусцинии стали близки Фиаде. Забавная чопорность, идеализация. Даже в сексе. Ей нравилось совершенство, симметрия, которая в этом мире, по сути, невозможна. Каким-то образом Лусциния чувствовала отсутствие этих признаков в Фиаде. 

– Солнышко, тебе чего-то не хватает. И мне это не нравится!

– Ну... Есть кое-что, что я хочу изменить в себе. Хотя это пустые разговоры: ты всё равно будешь против. 

– Если это сделает тебя полноценной, то не буду. 

– Обещай не злиться. И не смеяться. Пожалуйста, Лу. Дело в том, что я не хочу быть женщиной.

Лусциния долго смотрела в лицо своей любовницы. Усмехнулась.