Елена лежала, закрывшись одеялом с головой. Иней на одеяле растаял, свернувшись в крупные капли. Елена словно и не слышала нашего шума, нашей возни и оживленности — ни разу не пошевелилась, не взглянула.

Петр сказал нам:

— Идите к Кате Проталиной, она вас покормит. Я скоро буду...

Возбуждение наше улеглось, мы вышли из палатки тихо, с ощущением неловкости, как из дома, где лежит тяжелобольной. Молча шли меж палаток к Катиному вагончику. Пахло в утренней свежести дымком, хвоей, морозом...

Я отстал от группы и вернулся в палатку.

Петр все так же удрученно сидел на койке, с несвойственным для него выражением раскаяния и мольбы. Елена плакала, билась на койке в судорожных рыданиях, невнятно бормоча что-то, выкрикивая сквозь стиснутые зубы:

— Зачем? Зачем мне все это? Почему я? О господи!.. Ненавижу... презираю... Себя презираю!..— различал я отдельные слова.

— Что с ней? — Я присел рядом с Петром.

Он приложил палец к губам — молчи, мол,— и беспомощно развёл руками. Елена услышала мой вопрос; Она широким взмахом откинула с себя одеяло и вскочила, в расстегнутом пальто, шерстяной платок съехал набок, из-под него выбились белыми клоками волосы, лицо бледное, глаза на нем расширились, как у безумной. Мы встали, готовые ко всему. Смотреть на нее было жутковато.

Елена, как слепая, протянула перед собой руки и шагнула к Петру, повисла у него на шее, вдруг ослабев. Долго стояла так, замерев, поддерживаемая Петром. Потом глубоко и шумно вздохнула, отстранилась, и мы увидели ее лицо, омытое слезами, и улыбку, застенчивую и виноватую,- так улыбаются люди, перенесшие кризис, слабо и. жалобно.

— Прости, Петр,— сказала она.— Я сама по знаю, что со мной было, ничего не помню. Но так должно было случиться — подкатывало под самое сердце. Всю дорогу, все дни. И вот... Ты меня не спрашивай ни о чем, ладно?

— Я и не спрашиваю,— ответил Петр, поправляя на ее голове платок, пряча под него белые пряди.

— Идите, ребята,— сказала Елена.— Мне хочется побыть одной.

В вагончике Кати Проталиной мы наскоро перехватили кое-чего и разошлись. Петр направился к тому месту, где устанавливалась пилорама и где шоферы и бульдозеристы, разложив под машинами костры, разогревали моторы.

Я собрал свою бригаду и повел ее на холмы валить лес. Вскоре туда приполз бульдозер. Прибежал быстрый на ногу, нетерпеливый подрывник; он, должно быть, привык, подпаливая взрывчатку, отбегать в укрытие, и движения его были только по прямой, скользящие, как стрелы; он будет рвать корни.

Это была кромка тайги, срезанная обрывистым берегом реки, с величественным строем сосен, с упавшими от старости деревьями, с валежником, с путаницей засыпанных снегом мелких кустов, похожих на шалаши, скупо и жиденько позолоченных солнцем. Мы не раз в пути вторгались в такие дебри и знали, как с ними расправляться...

Я подозвал Леню Аксенова. От холода он подрагивал и сутулился, переминаясь с ноги на ногу.

— Для такой работы пальто твое едва ли пригодно,— сказал я.— В полах запутаешься, упадешь.

— Я их заткну за ремень.— Он подобрал полы и концы их засунул за пояс.— Вот так. По-солдатски.

— Если по-солдатски, то сойдет,— согласился я.— Идем покажу, как обращаться с пилой.

— Уже видел. Не раз.

— Тогда держи ее.— Я передал ему пилу.— Держи крепче, а то вырвется из рук. Начнем вот с этой березы. Трудненько будет нагибаться-то. Пилить начнем с этой стороны, а с обратной сделаешь надрез. Треугольничком. Понял?

— Вполне, сэр. Я парень способный. С воображением. Во мне мятежная душа, в ней поселилось нечто рискованное. Никто не знает, что я могу совершить в следующую минуту, и сам я не знаю. Как видите, мне авторитетного руководителя не хватает...— Он опустился на колено и снизу вверх взглянул на меня, сощурясь, с нескрываемой издевкой, потом поднес пилу к белому стволу, и руки его напряглись, плечи будто окаменели. Береза попалась высокая, но не толстая и была срезана одним прикосновением.

— Что скажет бригадир? — Леня поднялся с колена.

— Для первого раза сойдет, попробуем другую, потолще.

Срезав и эту, он попросил:

— Если позволите, подберусь вон к той красавице.

— Только осторожно, с умом...

— Спасибо за совет.

Мы пролезли по снегу к сосне. Взглянули на комель, а затем невольно — взгляд скользнул по стволу, все выше, выше, запрокинулась голова — к зеленой вершине, врезавшейся в самое небо. Ствол был покрыт бронзовой, сверкавшей на солнце чешуей. Аксенов уже смелее и как-то сноровистее вошел полотном пилы в древесину, от сырых опилок тек смоляной аромат.

— Иди чуть-чуть левее,— подсказал я.

— Ничего! — крикнул в ответ Леня.— Свалится и так.

Пила дошла почти до среза и застопорилась, сосна, наклоняясь, прислонилась к соседней. Пилу зажало, как тисками,— ни вытащить, ни прогнать. Аксенов не понимал, как все это произошло...

— Да, действительно, в твоей душе поселилось нечто рискованное,— сказал я Лене.— До глупости рискованное. Придется выколачивать.

Подошли Илья Дурасов и Серега Климов. Покружились вокруг дерева, потоптали снег, взглянули вверх, где сосны сплелись ветвями, как сестры, которые боялись разорвать объятия и расстаться.

— Надо подрезать вон ту сосну,— сказал Илья.— Она упадет на эту и толкнет ее на землю. Усвоили мою мысль?

Серёга Климов определил с желчной насмешкой:

— Это называется: заплутались в трех соснах. Срамота!

— Пили,— сказал я Илье.

Застрявшую сосну удалось столкнуть. Но, падая, она так вывернула ствол, что искорежила пилу. Аксенов взял пилу в руки - полотно изогнуто, режущая цепь разорвана,— подержал немного, как бы изучая, и осторожно положил на свежий пень.

— Ничего себе начало науки,— произнес он, впервые испытывая что-то вроде неловкости или стыда.— На этом, я думаю, господа, и закончится моя карьера лесоруба.

Жаль, аппарат испортил, это большой урон при нашей бедности...

— Карьера твоя не закончилась, Аксенов,— сказал я с раздражением.— Она только начинается... Илья, отдай ему свою «Дружбу».

— Вот еще новости! А я с чем останусь? Ему подавай пилы, а он будет их ломать? Ишь, хлюст выискался.

— Поработаешь пока на обрубке сучьев, на погрузке, а вечером решим. Отдай.

Дурасов сердито сунул в руки Аксенова пилу, повернулся и полез по снегу туда, откуда слышались шум бульдозера и размашистые всплески падающих деревьев. Аксенов вопросительно взглянул мне в лицо.

— Будешь обрабатывать вот этот участок,— сказал я.— Пилы для нас дороже золота, учти.

— Учту,— сказал Леня, все время щуря свои светлые, со скептической усмешкой глаза.

— Сейчас пришлю двоих ребят на помощь.

— Спасибо. За рыцарское великодушие!

Развязный тон его, наглость, прикрытая иронической улыбочкой, и эта демонстрация превосходства над другими вызывали во мне неприязнь, ярость закипала медленно и тяжело.

— Вот что, парень,— сказал и, придвинувшись к нему,— всю эту бутафорию, что понавешал на себя, следовало перед отъездом сбросить и оставить дома. А уж если не догадался сделать этого там, сбрось здесь. Пока не поздно... Твои замашки для такой обстановки не подойдут. Ты сюда работать приехал, а не состязаться в остротах...

— Всяческие состязания, а тем более в остротах — глупость, простите,— сказал Леня небрежно.— Просто так разговаривают молодые люди моего круга... С вашего позволения, пойду сводить лес на указанной для меня делянке, бригадир.— Он церемонно поклонился, усмехаясь.— Жду обещанных помощников...

— Иди,— сказал я.— Береги пилу. Изволь быть осторожным, а то придавит хлыстом!

Аксенов простодушно засмеялся и полез по снегу к тому участку, который я ему указал. «Вывихнутый парень,— подумал я, провожая его взглядом.— И своего, настоящего, много и чужого, наносного, хоть отбавляй».

Мимо, сердито, прерывисто урча, продирался бульдозер Глеба Анохина. Он то откатывался назад, то опять, как бы набравшись сил, с разбегу врезался в чащобу, рушил белые шалаши из кустов и валежника. Вздымая клубы снежной пыли, машина Анохина подползла к самому обрыву.