Я ответил, чуть помедлив:

— Без таких поворотов пропадешь от тоски, от отчаяния. Или жиром затечешь...

— О Жене думаешь? — спросил Петр.

— Все время. Отделаться не могу — стоит перед глазами, да и только. Чудится, будто таится она за каждым деревом и вот-вот выйдет навстречу. Лишь во сне забываюсь, и то ненадолго...

Петр промолчал, может быть, задремал. А снег все падал, падал, не торопясь, тяжело, густо, шелестя в ветвях, шипя на горящих поленьях, и казалось, не будет ему конца.

И вот поход наш завершился. Рано утром, когда рассвет, путаясь в густых переплетениях заснеженных ветвей, едва пробился к земле, мы снялись с последнего лесного ночлега и вышли к постоянному нашему пристанищу.

Перед нами расстилалась, уходя вправо и влево, широкая равнина Ангары. Река была скована торосистым льдом и занесена свежими, чистейшей белизны снегами. За рекой взбиралась по взгорью и уходила за горизонт тайга, седая от морозов и снегопадов. Из-за горизонта, пробиваясь сквозь студеное марево, оранжевым лохматым комом вставало солнце. Лучи, скользнув по верхушкам деревьев, упали на речную равнину, взрывали снег, и во все стороны расплеснулись колючими иглами искры, окатили с головы до ног, ударили по глазам, ослепляя.

Катя Проталина звонко засмеялась — так смеются от внезапно нахлынувшего чувства восторга — и, раскинув руки, попалил ась в снег, лежала так, глядя в безоблачное розовое небо и улыбаясь. Петр Гордиенко толкнул меня, и я, увлекая за собой Петра, полетел в сугроб. Ребята, наскакивая друг на друга, барахтались, катались по снегу, радуясь тому, что переход окончился, что самое, быть может, изнурительное, тяжелое осталось позади и что мы достигли цели.

Петр Гордиенко огляделся и, указав на берег, полого спускающийся к реке, сказал бульдозеристу Анохину:

— Глеб, здесь будем ставить палатки.— Расстегнув полушубок, он достал из кармана пиджака карту, развернув, взглянул на нее, отметил точку.— А теперь идите за мной. У кого есть ружья, захватите. Будорагин и Токарев, вы приготовили то, о чем я вас просил?

— Мы свое дело знаем,— ответил Трифон.— Веди.

Петр двинулся вдоль берега. Все, кто был свободен, пошли за ним, по самый пояс проваливаясь в белых и рыхлых ворохах. Более получаса мы лезли по снегам, то скатываясь в низины, то взбираясь на бугры. Мы шли неустанно, весело, в пальто и в полушубках нараспашку — было жарко,— знали, что сейчас наступит самый торжественный момент, который завершит наш долгий и нелегкий путь.

Наконец, сделав последнее усилие, мы поднялись на скалу, самую высокую точку в этом месте реки,— Горбатый мыс. Скала как бы нависала над самой водой, и смотреть вниз было страшновато: кружилась голова.

— Здесь,— сказал Петр и встал в середине площадки, похожей на пятак.— Трифон, устанавливай флагшток. Алеша, прикрепляй флаг...

Трифон воткнул в снег высокий, очищенный от коры шест. Ребята начали утрамбовывать ногами снег у его основания, обкладывать камнями, укреплять стропами, чтобы его не свалило ветром. Флагшток стоял, прямой и белый, как свеча.

— Алеша, поднимай флаг,— сказал Петр.— У этой скалы ляжет плотина будущей гидроэлектростанции, Ильбинской. И мы на этой скале первые. Поздравляю вас, друзья, с этим великолепным человеческим званием!

Я подошел к самодельному флагштоку и взялся за шнур. И сейчас же ко мне подскочила Катя Проталина, за ней Анка, Трифон, Илья Дурасов, Серега Климов, как бы нехотя, принужденно приблизилась и Елена Белая. Все, кто мог дотянуться до веревки, взялись за нее. И флаг под шум и крики столпившихся вокруг шеста людей пошел вверх, достиг вершины и затрепетал, текучий, алый, пламенем своим как бы озаряя все пространство вокруг...

— Залп! — скомандовал Петр.— Еще залп! Еще!..

Трижды прозвучали выстрелы из восьми ружей-двустволок, возвещая таежному краю о нашем прибытии. Мы долго еще толкались на скале, не расходясь, с немым изумлением оглядываясь вокруг: взгляд привыкал к новым, еще не опознанным далям.

Бульдозеристы, когда мы вернулись назад, уже расчистили площадку под палаточный городок. Ребята разбивали палатки, в них настилались временные полы — тщательно обтесанные, гладкие, промороженные сосновые бревна. В промежутках между ними проглядывал снег. Девушки устанавливали в палатках железные койки, строго, по-солдатски накрывали одеялами. Электрики возились у передвижной электростанции, тянули провода к палаткам, к домику Кати Проталиной.

Сбоку площадки валялись железные бочки. Из них выжигали оставшееся горючее, пламя шумело, густая копоть шла вверх едва колеблемой смоляной лентой. В бочках прорубали отверстия — дверцу и дыру для трубы; самодельные печки затаскивали в палатки, водружали посередке, как символы домашнего тепла и уюта, вставляли в них трубы и тут же закидывали поленьями.

Ребята свалили огромную матерую лиственницу, тракторист приволок ее на площадку, и Трифон Будорагин раскроил ее на кругляши.

Я сбросил с себя полушубок и схватил топор. Кровь как бы окатила меня всего, насыщая каждую клеточку веселым вдохновением. Я вздымал высоко над головой топор на длинном топорище и, со свистом рассекая воздух, всаживал его в чурбак. Мне до дрожи приятно было, играя силой, колоть дрова. Поленья отлетали в сторону, ровные, (без единого сучочка, точно спрессованные из розовых шелковистых волокон.

Катя Проталина подбирала их, уносила к палатке и тут же бежала назад.

— Ты уже наколол? — Брови её живо и изумленно взлетали, прячась под платок, и свежие губы раскрывались в улыбке: ей, должно быть, нравилось помогать мне, а я старался показать, как ловко расправляюсь с увесистыми, в два обхвата чурбаками листвянки.— Где ты научился так хорошо колоть дрова? Прямо заглядение одно, а не работа!

— Окончил специальное учебное заведение, Катя,— сказал я.— Диплом имею. Скоро ученую степень получу...

— Почему ты со мной разговариваешь несерьезно, будто я маленькая девочка? — Катя глядела на меня настороженно, со скрытой обидой.

— А ты и есть девочка.

— Ты симпатичный парень, Алеша,— сказала вдруг Катя.

— Тебе нельзя заглядываться на других парней. У тебя жених.

— Если есть жених, то уж и не взгляни ни на кого!

Я улыбнулся, наблюдая, как она вдруг заалела, точно мороз зажег ей щеки.

— Давай помогу отнести. Накладывай.— Я подставил руки, и она, не торопясь, аккуратно клала поленья, тяжеловатые, пахнущие студеной свежестью.

— Тяжело, надорвешься.

— Клади, клади, не жалей.

— Хватит. Иди за мной.

Катя шагала впереди, скрипел снежок под ее валенками с кожаными заплатами на пятках.

— Здесь.— Она сбросила свой груз в кучу дров возле палатки.— Это для вас. А теперь давай наколем для моего костра, скоро обед разогревать надо...

— Как ты успеваешь одна-то, Катя?

— Девочки помогают. Анка. Даже Елена. Федя у меня есть. Главное, чтоб горячего было вдоволь...

После обеда Петр Гордиенко пригласил нас в палатку на совещание. Горели дрова в печке, пламя гудело, рвалось на волю, в разреженный воздух. Округлые ребристые бока полыхали жаром. Пахло дымом, горелым маслом, от пола подымался пар. Сосновые бревна под ногами, оттаяв, источали запах хвойной смолы такой крепости, что кружилась голова.

Мы сидели на койках, Петр на чурбаке за наскоро сколоченным столом. Мы разделись, свалив одежду сзади себя, и все дальше отодвигались от пылающей печки... Петр ободряюще кивнул, усмехнувшись.

— Ну, с новосельем вас! Тепло, светло, и сами себе хозяева.— Лампочка, висевшая над столом, то вспыхивала, сильно накаляясь, то скучно затухала, точно строила гримасы нам, чудакам, движок, примеряясь, стучал неравномерно.— Сегодня будем наводить лоск в своих гнездах,— сказал Петр,— а завтра с утра приступаем к делу. Незамедлительно. Будорагин назначается бригадиром плотников.

Трифон привстал — увесистые руки по швам, по-солдатски,— тряхнул тяжелой головой в тугих кольцах волос,

— Есть бригадиром плотников!

— В твое распоряжение выделяется двадцать два человека. Хватит?