Тютрюмов: Какое отношение это имеет ко мне?

Огниевич: Не улавливаете?

Тютрюмов: Абсолютно нет.

Огниевич: Ладно. А вот скажите, 26 мая 1907 года в 4 часа пополудни в сквере Козий загон против гостиницы Шайдурова были убиты из револьвера жена и дочка почтового служащего Неболюбова. С ними был молодой человек. Они все трое остановились у береговой кручи и разговаривали о чем‑то. Молодой человек обратил внимание матери и дочки Неболюбовых на что‑то. Они обернулись в сторону Камы – и тут молодой человек выстрелил в них. Быстро и хладнокровно сбросил обеих с кручи и зашагал прочь из сквера. По описанию очень похожий на вас молодой человек.

Тютрюмов: Вы так все преступления, какие только есть в мире, мне припишете.

Огниевич: Нет. Исключительно ваши. И это я вам пока не приписываю. За недоказанностью. Однако, говорят, вы были очень влюблены в дочку Неболюбова, а она в вас – увы нет. И однажды, говорят, публично залепила пощечину.

Тютрюмов: Выдумки.

Огниевич: И шрам у вас на левом плече – выдумки?

Тютрюмов: А при чем здесь шрам? Он с детства.

Огниевич: Нет. Это тоже след вашего хождения, с позволения сказать, в революцию. В Висимском заводе вы обложили данью в тысячу рублей в месяц управляющего. И когда он отказался платить, бросили в окно его дома восьмифунтовую меленитовую бомбу. Она не разорвалась при падении. Управляющий выбросил бомбу обратно на улицу. Напарника вашего, Колокольникова, разнесло в клочья, а вам повезло – остался этот вот только след.

Тютрюмов: Ерунда, шрам с детства.

Огниевич: Вы так говорите, будто ничего нельзя проверить. Ни где живут ваши родители, сестра; нельзя предъявить вас вашим же товарищам.

Тютрюмов: Предъявляйте, проверяйте.

Огниевич: А мы проверили. Все тщательно проверили. И слушайте дальше о себе. После того – я уже об этом говорил – были подготовка и участие в вооруженном ограблении на станции Миасс. Вы были тогда еще не Тютрюмовым – Хрулевым Иваном Афанасьевичем или, как вас еще называли, Алешей Маленьким. Потом вы уехали в Сибирь, в Томск. Работали нелегально по организации побегов политссыльных из Нарымского края. Однако почувствовали опасность – и скрылись за границей. А паспорт вы купили в Томске, у сына учительницы рисовальных классов гимназии студента Технологического института Тютрюмова Степана Павловича. За 125 рублей. За границей некоторое время вы жили – еще под своим именем – у известного литератора‑социалиста Максима Пешкова. На острове Капри. С позволения сказать, учились. Затем возвратились в Россию. Появились в Киеве как раз накануне приезда туда государя императора. В Киеве вы жили то под настоящей фамилией, то становились Тютрюмовым. Вас там скоро засекли, и вы опять предпочли убраться за границу. На полтора года.

Тютрюмов: Все это неправда…

Огниевич: Да уж помолчите… Вы, господин Тютрюмов‑Хрулев, столько натворили, что, мне кажется, всего лишь повесить вас было бы в высшей мере несправедливо. А потом, после того как помиловали всех ваших друзей по налету на станцию Миасс, честное слово, нет желания передавать вас суду. Будете работать на нас.

Тютрюмов: Не буду. Никогда.

Огниевич: Будете. Сейчас подпишете вот эту бумагу и будете работать. Иль я вас сдам вашим же товарищам. Лучше моего знаете, что они с вами сделают, когда им станет известно, сколько денег вы не сдали в партийную кассу, присвоили.

Тютрюмов: Боевых организаций больше нет. Нигде в России. Распущены.

Огниевич: Ничего. У ваших товарищей отличная память на отступничество. Я вот еще вам процитирую. Из одной листовочки. На смерть революционера Кузнецова:

Не нужно ни песен, ни слез мертвецам,

Воздайте им лучший почет , –

Шагайте бесстрашно по мертвым телам,

Несите их знамя вперед…

Видите, какие у вас чрезвычайно решительные, боевые товарищи. Так что и бумагу вы подпишете, и деньги, которые утаили, вернете в казну Империи.

Тютрюмов: Но у меня нет денег.

Огниевич: По моим сведениям, у вас около сорока тысяч рублей. За границей вы жили на партийные деньги. Предположим, вы истратили две, три, самое большее – пять тысяч. Где тридцать – тридцать пять тысяч рублей?

Тютрюмов: Нет денег.

Огниевич: Нет значит нет. У меня, поверьте, никакого желания торговаться, уговаривать вас быть искренним. Мне, честное слово, доставит удовольствие передать вас вашим же товарищам.

Тютрюмов: Хорошо. Деньги спрятаны на одной лесной даче в Оханском уезде. Я покажу.

Огниевич: Сумма?

Тютрюмов: Тридцать две тысячи. Серебром и золотом.

Огниевич: Разумно, что не в ассигнациях. Кто хозяин лесной дачи?

Тютрюмов: Ибрагим Хазиахметшин.

Огниевич: Где именно деньги на даче Хазиахметшина?

Тютрюмов: Около дома колодец. В двух саженях от колодца закопаны.

Огниевич: Вот так‑то лучше, господин Тютрюмов…

На этом 24‑м оборотном листе протокол допроса, записанный размашистым почерком, обрывался. Следом сразу шел лист 29‑й – заявление какого‑то Лампасникова, проходившего свидетелем по делу об ограблении купца Труфановского.

Зимин был убежден: недостающие листы, наверняка содержавшие наиболее важную информацию, – возможно, это подписанная Тютрюмовым бумага о сотрудничестве с полицией, протокол изъятия денег с лесной Хазиахметшинской дачи, – забраны полковником Малышевым. И подчеркивания карандашом строчек, где речь идет о тайнике в лесу в Оханском уезде Пермской губернии, – тоже рукой полковника сделаны? Наверное. Больше никто после революции к делу не прикасался. В противном случае это было бы отмечено.

Фамилия Малышева тоже не значилась. Однако здесь другое: чин с Лубянки мог себе позволить, знакомясь с делом, не оставлять своего автографа.

Зимин не мог не оценить: умница полковник‑гэбист. Глубоко копал, профессионально. Не поленился пройтись даже по архивам охранки.

Хотелось еще раз, немедленно посмотреть миасское дело. Страницы, касающиеся Хрулева. Но немедленно – невозможно. Поторопился отправить дело в хранилище. Хотя, впрочем, что смотреть? И без того помнил: Иван Хрулев – один из трех или четырех участников налета на станцию Миасс, которых полиция не схватила и которым удалось скрыться за рубежом. Ни слова в деле не сказано – этого бы Зимин не пропустил, – что в начале 1913 года Хрулев попадал в руки полиции. Сочли нужным, видимо, не упоминать об этом в деле в связи с тем, что Хрулев‑Тютрюмов стал секретным сотрудником. Зато четко сказано, что в первую мировую войну он погиб, сражаясь против Германии в иностранном легионе на стороне французов. Сам решил похоронить себя, чтобы таким способом отмежеваться от полиции? Пожалуй, нет. Полиции выгодно было так сделать: Хрулев погиб, по причине смерти розыск его как известного крупного боевика‑экспроприатора можно прекратить. А за Степаном Тютрюмовым никаких грехов перед Россией не числится, пусть спокойно продолжает жить в эмиграции среди революционеров.

По словам Айвара Британса, Тютрюмов жил за границей вместе с его дедом и в семнадцатом году вернулся в Россию. За границей в это же время отсиживался, работая электриком, и главный организатор миасского экса Мячин‑Яковлев. А после революции он занимал очень высокое положение. В Кремле ему доверяли безгранично, использовали для выполнения поручений особой секретности и важности. Именно он перевозил царскую семью из Тобольска в Екатеринбург. Помощников для участия в новых своих делах Мячин‑Яковлев набирал себе сам. Из проверенных в экспроприациях друзей‑боевиков. Тютрюмов входил в число самых давних и близких. Исключено, чтобы его подозревали в связях с царским политическим сыском. А это значит, Мячин‑Яковлев привлек его в свою команду в первую очередь?

Загадочная личность Тютрюмов. Полковник НКВД Малышев наверняка знал о нем все. Кроме одного: куда он спрятал свои сибирские сокровища – адмиральское золото и кедровую шкатулку купца‑миллионера… Где‑то лежит малышевское досье на Тютрюмова. Только вот добраться до него, может, не менее сложно, чем до пихтовского колчаковского клада…