Отряд Ларгоса располагал мощным радиоприемником на батарейках. С его помощью повстанцы хоть как-то скрашивали свой досуг между вылазками, а также слушали новости о событиях в мире. Последние редко оставались без комментариев Генерала — саркастических и, порой даже ругательных. Не преминул командир отряда отозваться соответствующим образом и об обращении дель Гадо.

Вот только ситуацию это не спасло ни на йоту.

Участники отряда возроптали — немедленно вспомнив о тяжелых условиях существования, об отсутствии элементарных благ цивилизации, о скудной (и нередко нерегулярной) кормежке. Шквал этих упреков обрушился на командира, как будто именно Ларгос был виноват в тяжелой участи своих бойцов. Как будто по его вине (а не до присоединения к отряду) они были лишены вышеупомянутых благ.

Остаток дня прошел в бессмысленных перебранках — пока наконец Ларгос не объявил о своем решении. Он сообщил, что любой желающий волен в любой момент покинуть отряд и идти на все четыре стороны. Хоть под властную руку дель Гадо с его штатовскими патронами — а хоть и к дьяволу в пасть.

Генерал напомнил, что участие в отряде — дело сугубо добровольное, что он сам никого не принуждал и под дулами к себе не вел. Что те, кто совсем недавно считались его верными соратниками, сами и по собственной воле пришли в отряд. Проще говоря — сами напросились. И коли уж он, Ларгос, не особенно возражал против их принятия — он тем более не будет препятствовать уходу. В конце концов, в таком деле, как нажимание на курок, незаменимых точно не бывает.

В итоге с Генералом осталось лишь несколько человек — тоже бывшие военные, судя по выправке. Остальные (примерно девять из десяти бойцов отряда) отправились к ближайшему лагерю для раздачи гуманитарной помощи. Ушел и Пако — невольно поддавшись общему настроению.

Вышеупомянутые лагеря были организованы под эгидой ООН вскоре после прихода к власти дель Гадо. Предназначались они вроде бы для благородной цели — помощи гражданам Маньяды, страдающим от голода и болезней. Вот только сколь либо заметно облегчить их участь эти лагеря были не в силах.

Положение народа Маньяды становилось день ото дня все более бедственным, к лагерям тянулись все новые толпы страждущих; подачек же, выделяемых ООН, просто не могло хватить на всех. Многие из маньядцев, ставших беженцами в своей стране, даже поселялись подле лагерей гуманитарной миссии. Так что лишь редкий лагерь не был окружен целыми импровизированными поселениями — из палаток и собранных наспех лачуг.

Но в тот день, что удивительно, ни палаток, ни лачуг не было, но бывшие соратники Ларгоса не придали этому значения. Они не знали о проведенной накануне зачистке… а также о трупах — сожженных либо сваленных в ближайшую реку. Равно как и о людях — что провели вышеназванную зачистку и готовились провести еще одну.

Бывшие повстанцы шли покорно и не раздумывая — точно бараны на бойню, а вовсе не разумные существа. Вереницей проходили они через единственные ворота лагеря — за которыми оказывались в ловушке, наедине отнюдь не с профессионально-заботливыми сотрудниками миссии. Ибо ооновских «тюфяков» заблаговременно выдворили и заменили на других людей. На тех, кто способен был заботиться лишь о самих себе, и тех, кто почитал за верх милосердия контрольный выстрел в голову.

Один за другим повстанцы укладывали на землю оружие, называли свои имена… и сами не замечали, как оказывались в прицеле снайперов и под дулами автоматов. И когда загрохотала стрельба — подавляющее большинство пришедших даже понять ничего не успело.

Кто-то упал, изрешеченный пулями. Кому-то пуля досталась всего одна — пущенная снайпером. Но, так или иначе, скопление людей, пришедших в лагерь, очень скоро превратилось в свалку трупов.

Подручные Пабло Хименеса (а за данный конкретный лагерь отвечали именно они) работали четко и слаженно. Работали, как высококлассные профессионалы — без брака и без промаха. Отрабатывали контракт. И ни один из повстанцев не остался обделенным своей порцией свинца. Другое дело, что даже пули способны были отнять не всякую жизнь.

Для кое-кого даже пули были пустяком — по крайней мере, для человека, пережившего удар ракеты «воздух-земля»…

Тогда-то Пако и понял все — когда выбрался из-под трупов боевых товарищей и уполз вон из лагеря-бойни; когда смотрел, как стремительно затягиваются раны от трех боевых пуль. Пако смотрел — и понимал… понимал истинное предназначение немудрящего амулета Колдуна. И причину, по которой он умудрился выжить после того удара; выжить, в то время как бывшая рядом Ирма погибла. И свое прямо-таки чудесное везение во время вылазок («ни единой царапины») — тоже понял.

Лицо стало совсем мокрым от пота. Пако сидел, привалившись спиной к одинокому дереву; сидел, сжимал рукой каменный бублик и тяжело дышал. Он понял — не только почему, но и для чего остался жить; снова выжил там где простые смертные были обречены.

Пако понял — и был готов использовать это открытие сполна.

Над входом в полицейский участок горел яркий фонарь — словно привлекая ночных гуляк в это не шибко гостеприимное заведение. Пошел на свет и Пако Торрес; не будучи гулякой, он, тем не менее, считал это место наиболее подходящим для себя. Подходящим, правда, не для отдыха, а для исполнения первого пункта своего плана. Проще говоря, Пако почти сразу понял: лучшего места, чтобы найти оружие, в маньядской столице ему не найти.

Не Диего же во второй раз беспокоить?

Дежурный офицер, попивая крепкий кофе из алюминиевой кружки, отвлекся, завидев вошедшего. И расплылся в улыбке — одновременно наглой и насмешливой.

— Сегодня просто… мой день, — произнес он таким же насмешливым голосом, — сам пришел? За-ме-чательно… Что ж, пойдем — я провожу тебя в камеру.

Видимо, внешность у Пако была соответствующая. Заросший, давно не мытый — он казался идеальным «клиентом» полицейского участка. Вот только у бывшего шахтера (а также беженца, крестьянина и повстанца) были совсем другие планы.

— Нет. В камеру я не пойду, — молвил он просто, — лучше дай мне что-нибудь огнестрельное. Пукалку свою… не стоит, а вот дробовик или винтовку…

— А огненной воды тебе не надо? — хмыкнул офицер, вставая из-за стола и протягивая руку к дубинке, — огнестрельное… Пойди проспись… по-хорошему. Не то придется помочь.

— По-хорошему, — повторил вполголоса Пако, — придется помочь… Да, пожалуй, придется помочь.

— Чего ты там бормочешь, забулдыга? — осведомился полицейский с раздражением в голосе.

И в следующее мгновение получил кулаком в ухо.

Пако бил не в полную силу — но у него была тяжелая рука. А полицейский, как видно, изнежился, расслабился на службе в столице. Все-таки жизнь в Сан-Теодоресе — это не существование за городом: не перестрелки с янки и не прогулки по джунглям. Так что от первого же удара дежурный офицер отлетел к стене.

— Сам напросился, — прорычал он, хватаясь за кобуру.

Мозг этого служаки тем временем прокручивал варианты формулировки для рапорта: от «нападения на сотрудника полиции» до «я не я и лошадь не моя».

В последнем случае писать в рапорте следовало, конечно, другими словами. Вот только суть оставалась той же: и данный конкретный сотрудник, и вся полиция сразу, выдвигая подобную версию в качестве официальной, официально же открещивались от найденного подле участка трупа. В конце концов, не в раю живем — в грешном и суровом мире, где люди могут умереть. Причем, как естественным, так и, увы, «искусственным» путем.

Дежурный офицер как раз рассчитывал для Пако на последнее — выпустив в него аж несколько пуль подряд. И почти сразу же пришел в ужас — когда увидел, что незваный ночной гость не думает не то что умирать, но даже шелохнуться. Офицер еще раз, чисто инстинктивно (и в отчаянии) нажал на курок; пистолет ответил лишь бессильным щелчком.

— Повторяю, — терпеливо и спокойно проговорил Пако, — мне нужно оружие, и желательно…

Его дальнейшие слова потонули в нечленораздельном вопле дежурного офицера — который затем бухнулся на колени и принялся скороговоркой читать молитву. Офицер был весьма набожным человеком; в Пако же в тот момент он увидел не больше, не меньше, посланника Преисподней. Потому и молился — дабы прогнать нечистого.