31

Выгрузив в бухте Калыгирь оружие и провизию для будущих камчатских партизан, «Адмирал Завойко» снова нырнул в упорно стоявший вдоль берега туман. В радиорубке было душно и жарко. Гудел альтернатор. Дутиков передавал последнюю телеграмму:

«Петропавловск Ларину. Ваше поручение выполнено все здоровы Клюсс Якум».

Жалобно пел искровой передатчик, посылая в эфир точки и тире. Сняв руку с ключа, радиотелеграфист стал слушать. Получив ответ, вынул и положил в карман предохранители, запер рубку на ключ и пошел докладывать командиру.

Клюсс сказал:

– Теперь никаких передач. Только слушать и об услышанном немедленно докладывать. За это вы отвечаете головой.

– Понял, товарищ командир. Можете быть спокойны. Разрешите идти?

Отпустив Дутикова, Клюсс повернулся к сидевшему на диване комиссару.

– Что вы намерены делать, Александр Иванович, если нас остановят японцы? – спросил тот.

Клюсс поднял брови:

– Как это – остановят? Я не намерен останавливаться, батенька.

– Они могут начать стрелять.

– И мы можем стрелять… Но этого не будет. Океан велик. Везде густой туман. А они, наверно, ищут нас на пути в Ванкувер… Если же нас всё‑таки настигнут, то спросят сигналом, куда мы идем. Я отвечу: «Во Владивосток» – ведь мы идем в этом направлении. В этом случае они или оставят нас в покое, или пойдут за нами. Дождемся тумана и постараемся улизнуть. Ну а если встретимся южнее Владивостока и тумана не будет, придется стрелять.

– Нас потопят, Александр Иванович.

– Это вы совершенно правильно догадались, – печально улыбнулся Клюсс, – не мы первые. Но уж ходить под японским флагом, как наш бывший «Орел»[8] – видали его в Петропавловске? – «Адмирал Завойко» не будет!..

Наступило молчание. Павловский почувствовал в словах Клюсса суровую решимость. «Да, – подумал он, – вот что значит военное воспитание. С юных лет оно приучает думать о смерти в неравном бою как о чем‑то само собою разумеющемся». Ему вспомнилась прочитанная ещё в гимназические годы быль о черноморском бриге «Меркурий». Командир его, вступая в неравный бой, положил у входа в крюйткамеру заряженный пистолет и объявил команде, что последний оставшийся в живых должен взорвать бриг вместе с ворвавшимися на абордаж турками…

Ободренный беседой с Клюссом, он вышел на палубу. Сразу обдало сырым ветром. Корабль плавно ложился то на правый, то на левый борт, временами поднимая скулой тучу брызг. Разгруженный нос легко всходил на волну. Зюйд‑ост свежел. Туман шел полосами. Временами видимость увеличивалась до двух‑трех миль, затем снова наваливалась пелена густой, серой, похожей на дым мглы.

На мостике вахтенный офицер и сигнальщик зорко смотрели вперед. На баке у зачехленной пушки тоже стоял впередсмотрящий в клеенчатом плаще с капюшоном. Штурман дремал в рубке. Начинало темнеть. Из кубрика донеслась песня.

Командир закричал: «Эх, ребята!

Для нас не взойдет уж заря!

– жаловался чей‑то чистый тенор.

Героями Русь ведь богата,

Умрем, отражая врага!» –

подхватил небольшой, но спевшийся хор. Щемящей тоской и бесшабашной удалью погибавших в бою русских матросов веяло от этой, родившейся в Порт‑Артуре песни. «Стерегущего» вспоминают», – подумал комиссар и, решив обойти корабль, направился сначала в кочегарку.

Крутой поворот событий, связанный с походом в Шанхай, впервые со всей остротой поставил перед Павловским вопрос о его роли. До этого он считал возложенные на него обязанности кратковременным партийным поручением, которое должно закончиться с возвращением во Владивосток. Теперь всё коренным образом менялось: корабль шел в далекий международный порт на неопределенный срок, который может затянуться на месяцы. Теперь он уже не имел права считать свою должность временным поручением. Он обязан стать подлинным военным комиссаром, человеком, который вместе с командиром несет полную ответственность не только за политическое и моральное состояние экипажа, но и за судьбу корабля. В случае его захвата белогвардейцами он должен жизнью ответить за это.

Особая трудность заключалась в том, что Павловский не был уверен в лояльности большинства офицеров «Адмирала Завойко». В глубине души он считал их если не прямыми, то потенциальными врагами, людьми, ненавидящими большевиков. В любой момент они могут предать. До сообщения о перевороте они скрывали свою неприязнь к комиссару под маской презрительной учтивости, теперь выпады против него стали открытыми. А в Шанхае для перехода этих людей в лагерь врага будут все условия. К тому же Якум покинет судно для поездки в Пекин, а может быть, и в Читу.

Всё это усиливало замкнутость и подозрительность его и без того нелюдимого характера. Только с Якумом и Клюссом, к которому комиссар проникался всё большим доверием, он мог, что называется, отвести душу, поговорить откровенно.

32

Курс был проложен вдоль Курильской гряды, восточнее обычного. Течь котла заставляла держать пониженное давление пара, и ход колебался в пределах от 4 до 6 узлов. Редко на горизонте замечали дым или мачты парусного корабля. Когда это случалось, штурман менял курс, а в машину отдавалось приказание уменьшить дымность. Эфир молчал. Только на четвертый день похода Дутиков слышал настойчивые вызовы с японского крейсера «Читозе», «имевшего важные новости». Не получая ответа, японский радиооператор выбивался из сил, но скоро сигналы его ослабли: видимо, крейсер шел на север – искать своего адресата у Командорских островов.

На параллели Сангарского пролива появились встречная зыбь и перистые облака. Клюсс задумался: идти вокруг Японских островов через пролив Осуми – можно встретить тайфун. Пойдешь Сангарским проливом через Японское море – рискуешь встретиться с белогвардейскими моряками. Посоветовался с Якумом: пресной воды оставалось мало, да и угля, в случае встречи с тайфуном, не хватит.

– Была не была, – решил Якум, – пойдем Сангарским проливом.

Клюсс поднялся на мостик и разбудил дремавшего на диване штурмана:

– Идем через Сангарский пролив, Михаил Иванович. Меняйте курс и уточняйте место.

В пролив вошли ночью с ходовыми огнями, чтобы не вызвать подозрений у встречных судов.

Наступило ясное теплое утро. За кормой уходил под горизонт низкий мыс Таппи, слева высился конус вулкана Иваки и зеленели холмы острова Хонсю. Впереди, как зубы допотопного ящера, торчали скалы Кюроку. В Японском море почти полный штиль.

Стоявший на вахте Беловеский рассматривал в бинокль проплывавшие мимо рыбацкие кунгасы. Японские рыбаки приветливо махали руками. Один из них, молодой парень, признав военный корабль, шутливо отдал честь растопыренной ладонью.

Над окутанным лиловатой дымкой далеким хребтом Оу поднялось летнее солнце и позолотило мокрую от росы палубу. «Вот уж поистине страна восходящего солнца», – подумал штурман и вдруг насторожился. Прогуливавшийся на шканцах вместе с Клюссом Якум подозвал вышедшего из среднего люка Павловского и что‑то ему сказал. Клюсс засмеялся. Павловский торопливо поднялся на мостик, вошел в рубку, посмотрел на путевую карту, а затем через плечо рулевого в компас и, не сказав ни слова, вышел на левое крыло мостика. «Проверяет, – подумал штурман, – но что именно? Что наш курс не ведет во Владивосток? Погода ясная, это и так видно, без карты и компаса!» Ему стало обидно.

– Видите впереди скалы Кюроку, товарищ комиссар? Это один ориентир, а вулкан Иваки, он у нас слева по траверзу, другой. Следуя этим курсом, мы во Владивосток никак не попадем.

Не ожидавший такой реплики Павловский вспыхнул и сразу не нашелся, что ответить, а штурман продолжал:

– Давайте, товарищ комиссар, договоримся раз и навсегда. Вы мне должны верить так же, как мне верят командир и Якум. И если вам что‑нибудь неясно в моей штурманской работе, обращайтесь, пожалуйста, без стеснения непосредственно ко мне. Ведь у нас с вами общая цель. Не так ли?

Наступила неловкая пауза. Несколько мгновений Павловский боролся с собой и наконец сконфуженно улыбнулся: