Она настояла, чтоб он сейчас же пошел к ней обедать. Да, это удобно. Она содержит первоклассный boarding‑house,[14] у неё только избранные постояльцы. Пусть он не беспокоится, нет ни одного русского мужчины, зато много интересных дам. Штурман согласился.

Бордингхаус занимал большой двухэтажный коттедж, спрятанный в зелени сада на набережной. В обширной столовой, двери которой выходили на террасу, собрались все. Мужчин было двое, португалец и швед, остальные – женщины. Все молодые, свежие, как на подбор, миловидные. Француженки, русские, две полуиспанки с Филиппин, англичанки. Воробьева всех ему представила, каждой давая лестную характеристику на русском языке. При этом русские девушки сдержанно улыбались. Все с любопытством смотрели на Беловеского и не смущались его присутствием. За столом разговор шел по‑английски. Только португалец, поседевший смуглый брюнет, с трудом изъяснялся по‑французски. Говорили о модах, о покупках на Нанкин‑роуд, о театре, о знакомых американских офицерах, недавно покинувших Шанхай. А хозяйка, посадившая штурмана рядом с собой, позволяла себе в разговоре с ним иногда делать дополнения на русском языке. За обедом она замечала каждый промах прислуги и строго выговаривала виновным. Китайские бои, видимо, её побаивались. И квартиранты тоже чувствовали в ней начальницу: хозяйка любого бордингхауса должна держать его в руках. Меню было составлено со знанием дела, шеф‑повар блеснул искусством и сервировкой, вина – лучших марок.

– Это не повара надо хвалить, Михаил Иванович, а Нелли. Она сразу, как приехала, взяла в свои руки нашу кухню и буфет. Ведь это жена владельца ресторана в Гонконге. Да вы, конечно, помните «Александр‑кафе». Но муж пропал без вести, а нового она никак не может выбрать. Не зевайте, Михаил Иванович! Уж сыты во всяком случае будете.

– Отец Николай, если помните, поучал иначе: не единым бо хлебом будет сыт человек…

– Ну, если не хлебом, тогда обратите внимание на Жаннетту. Она только что из Тулузы, ей всего девятнадцать лет, уже два раза была замужем. Бедняжка, ей не везет! Первый муж скоропостижно умер, а от второго она удрала сюда.

– Мне не нравятся брюнетки, Нина Антоновна.

– Опять не угодила! Ну тогда выбирайте сами.

– У меня уже есть невеста, Нина Антоновна.

– Здесь, в Шанхае?

– Нет, она сейчас в Харбине.

– Ха, ха, ха! В Харбине! Это же очень далеко!

Боловеский загадочно улыбнулся, ничего не сказав.

После обеда она увела его на второй этаж. Предложила настоящие гаванские сигары, бенедиктин. С балкона открывался прекрасный вид на реку и стоявшие на бочках военные корабли.

– Вот ваш кораблик, Михаил Иванович, – сказала она, обнимая штурмана за талию, – я сразу догадалась. Ведь верно? – Она лукаво подмигнула.

– Верно, – отвечал Беловеский, подходя к маленькому письменному столику и садясь в кресло, – но разрешите и мне задать вам вопрос.

– Задавайте, я слушаю.

Беловескпй молчал. Тогда она села на подлокотник кресла, обняла и подставила ухо. От неё исходил запах духов. Шепотом Беловеский спросил… Она сразу отпрянула и посмотрела на него с насмешливой укоризной.

– Я не вмешиваюсь в их интимные дела, глупый мальчик! Так здесь везде принято, но об этом не говорят, у нас всё очень прилично, попасть сюда может не всякий… Но для вас мои двери всегда открыты, в том числе и мои, личные…

Она опять обняла Беловеского и шутливо потрепала его за уши. Штурман почувствовал, что теряет власть над собой. Надо уходить, иначе можно здесь застрять надолго, а в полночь ему на вахту. Да и кто она сейчас, эта Нина Антоновна? Друг или враг?

Тепло, но решительно попрощавшись с приветливой хозяйкой, он вышел на набережную. Шагая к пристани по широкому тротуару Бэнда, он думал: «Может быть, это и счастливая встреча, кто знает?»

45

В кубрике рулевых было шумно. Только что вернувшийся с берега Кудряшев привез с собою три плоские бутылочки виски и угощал товарищей – Панькова и Макеева, оставленных командиром без берега за «злоупотребление крепкими напитками во время увольнения в город». Так было объявлено в приказе по кораблю.

– Хорошо шпирт пить и шалом жакушивать, – сказал алеут Паньков, осушая первую кружку.

– Офицерам везде пить можно, и на корабле, и на берегу, а матросам только тайком. Вот какие порядки завели! Но я о вас вспомнил. И достал четыре мерзавчика. Один я никуда не мог спрятать. Ну и выпил на пристани. Не выбрасывать же! Эх, ребята! Разве так раньше было!

На «Аскольде» эх да так ведется,

Чтоб матрос в порту гулял.

Отвечать тогда только придется,

Если нетчика загнал![15] –

запел он, все больше пьянея.

– Командир загнал пушнину, – начал возмущаться и Макеев, поглядывая на Панькова, – деньги себе забрал да офицерам роздал. А нам? Подумаешь, заграничное матросское содержание! Удвоенное! А сами как ходят! Вот штурман наряжается на берег – весь в шелку!

– Ты штурмана не жадевай, – пригрозил Паньков, – а то по жубам отхлопочешь.

– Это не от тебя ли? Ах ты, кривоногая обезьяна!

– Это я обежьяна?!

– Чего вы, ребята? Зачем матросу деньги? Его и так угощают, матрос везде в почете, только бы на берег сойти, – успокаивал их Кудряшев. – Давайте, лучше выпьем!

Он наполнил кружки. В кубрик вошел кочегар Василевский:

– Что вы тут шумите? Меня разбудили. А, у вас виски? Кто угощает? Налей‑ка и мне!

Кудряшев достал из шкафа ещё кружку, налил. Выпили.

– Командир у нас больно строгий, – жаловался Макеев, – чуть что – и без берега на неделю. А куда он дальше нас поведет? В Кронштадт – далеко. В Читу – посуху корабли не ходят. Во Владивосток надо идти! Там на Корейской – девки! В саду музыка играет. В цирке собачки пляшут! А здесь китайцы да рикши. И всё за доллары. А их немного дают. Напьешься – зайти некуда. Ну и, конешно, прешь на коробку. А тут без берега! Эх, житуха! Бросать её надо!

– Чего это ты тут разоряешься, Макеев? – просунул голову в дверь фельдфебель Косов.

– А, господин… кха, кха… виноват, товарищ фельдфебель. Не желательно ли с нами кружечку, горлышко промочить?

– Это кто же принес? Нельзя на корабле выпивать. Не положено. Сам ты, Макеев, должен звать, давно служишь.

– А вы мне не тычьте, товарищ фельдфебель. Теперь не старый режим. Шкуры сейчас не в почете.

– О шкурах ты брось! Ни ты, ни я при старом режиме не служили. А на кораблях Народно‑революционного флота выпивать не положено.

– А офицерам положено?

– С разрешения командира – можно.

– А мы без разрешения пьем! – заорал Кудряшев. – Кто напьется, эх, да попадется!

– Не шуми, Кудряшев. Кончайте выпивку, уберите посуду и ложитесь спать, – настаивал Косов.

– Ну это как сказать! Ты не очень большой начальник! Лучше помалкивай да пей с нами, пока угощают, – не унимался Макеев.

– Пить с вами я не буду, а ротному доложу.

– Доложишь? Шкура! На, пей! – И Макеев запустил в лицо Косову налитую было для него кружку.

Косов вытер лицо, отряхнул форменку и, повернувшись к двери, сказал:

– За это ты ответишь.

– Идешь докладывать?! Так на тебе на дорогу! – И Макеев, схватив лежавший рядом с караваем хлеба нож, ткнул его в спину Косова.

Почувствовав укол, Косов наклонился, и нож не вошел глубоко. Макеева схватил сзади Паньков и с размаху ударил его головой о переборку, прорычав:

– Вот тебе за обежьяну!

Косов ощупал рукой рану, из которой обильно текла кровь, и, ни слова не говоря, поднялся по трапу на верхнюю палубу.

Штурмана он нашел на шканцах, рядом стояли Григорьев и Полговской. Увидев, что на палубу капает кровь, Беловеский передал Косова на попечение Полговского, послал за комиссаром, а сам отправился на место происшествия. Там была тишина. Все лежали на койках, со стола все было убрано.

– Макеев! – громко позвал штурман.

– Есть, товарищ штурман, – вскочил Макеев.

– Идите за мной, – приказал Беловеский, – вас посадят в карцер. Когда протрезвитесь, вас вызовет командир.