– Дам тебе Буслая и десять ратников, – сказал Ядрей. – Поедете прямиком в княжий терем. Обговорите там всё с князьком, и сразу назад. Дань считать уже мы будем. А ты оглядись внимательно, проверь, не готовят ли засады. Усёк?

– А чего сам-то не пойдёшь да не проверишь?

– Мне тут ратников расставить надо. Ежели югорцы недоброе замыслили, мы к вам на выручку придём.

– Да ведь Яков Прокшинич говорил прежде, что тебе идти надобно. А теперь что же?

Воевода обменялся взглядами с боярином, хмыкнул.

– Пошутил он.

– Да неужто?

– Истинный крест. Верно, Прокшинич?

– Это уж тебе судить, – сухо ответил боярин.

Савелий скрипнул зубами, выдохнул:

– Сговорились против меня да?

Все промолчали. Ядрей, засопев, подвёл итог:

– Тогда решено: в город идут Буслай с попом и Савелий, я ставлю засаду в подлеске на случай чего, а вы следите из стана. – Он вопросительно посмотрел на остальных.

– Всё ж таки тебе тоже идти следует. Заместо Буслая, – промолвил Яков.

– Это с чего вдруг?

– Буслай ещё со своих таёжных дел дух не перевёл. Неча ему из огня да в полымя.

– А кто за ратниками смотреть будет?

– А мы на что? Думаешь, не справимся? Буслая с сотней ушкуйников поставим в засаду, а сами из стана присмотрим. Чуть что – знак подадим.

– Тут единая голова нужна. Нельзя, чтоб один в драку полез, а другой в сторонке остался.

– Не боись, не останутся. Я с Буслаем особо переговорю, чтоб по первому зову на приступ пошёл.

– Чего ж он сам-то на совет не явился? – мрачно спросил Ядрей.

– Устал, говорит.

– Ну-ну, устал… Мы тут важные дела мусолим, а он устал…

– Ну что, решил? Идёшь в город?

– Поразмыслить бы надо, – уклончиво ответил воевода.

– Что тут мыслить? И так всё ясно. Буслая в город пускать нельзя. Горячий он слишком. Чуть что – за меч хватается. Я ещё издали по лицу его заметил – словно в душу ему сатана заскочил. За ним теперь глаз да глаз нужен. Да и раненый он. А с раненого какой спрос?

– Ну ладно, – пробормотал воевода, сдаваясь. – Чёрт с ним. Раненый – пускай сидит в шатре.

– А мне тогда что там делать, коли воевода идёт? – снова сказал Савелий.

– Побудешь для весу, – ответил Яков. – Ежели никого из вятших не будет, югорцы насторожатся.

– Больно они отличают вятших от прочих!

– Отличают. Не глупее нас с тобой.

Савелий сник. Его отдавали на заклание. Он был приманкой для хищников. Если чудины думают взять заложников, обязательно соблазнятся такой добычей. Использовать в этом качестве Завида или Сбыслава никто не решился, а Савелий негласно был признан изгоем. Его не жалели.

– Что ж, на этом, пожалуй, и закончим, – сказал Ядрей.

Он тоже был недоволен. Соваться прямо в лапы к врагу с несколькими ратниками было опасно, но что поделаешь!

– Я пойду к себе, – сказал Савелий, подымаясь.

О нём уже забыли. Купец накинул шубу, перескочил через согнутые колени Якова Прокшинича и вышел наружу. Опустив полог, услышал, как Яков говорит кому-то:

– Сар – это, брат, чудинский дым такой. Голову дурманит…

Кругом горели костры. Ратники тенями сидели вокруг огней, громко болтали, смеялись, кто-то даже приплясывал, прыгая через пламя. Все уже знали, что югорцы согласились на сдачу, и это известие сразу придало бодрости воям. От одного костра доносился тягучий голос сказителя:

Савелий миновал череду огней, вошёл в свой шатёр, плюхнулся на шкуры.

– Эй, Нелюбка! – зычно позвал он смерда. – Пожрать дай что-нибудь.

Нелюбка заглянул в чум и поклонился.

– Сей миг, господин.

Он исчез и спустя короткое время вернулся с грудой заснеженных дров в руках. Свалив их у входа, принялся разжигать огонь в жаровне. Савелий отстранённо наблюдал за ним, ища, к чему бы придраться.

– Кресалом-то сильнее бей, – проворчал он. – И щепу поближе подвинь. Искра вишь не долетает?

Вскоре огонь занялся, и Савелий, смягчаясь, погрузился в волны тепла. Невесёлые думы охватили его. Он видел, что его презирают, и не знал, что с этим делать. Все его попытки расстаться с клеймом размазни лишь углубляли пропасть между ним и прочими вятшими. Что же оставалось? Вернуться в Новгород униженным и осмеянным? Нет, лучше смерть. Но умирать Савке не хотелось. Промучившись с годину и потеряв всякую охоту к еде, он опять вышел на мороз, бесцельно побрёл вдоль цепочки костров. Какое-то беспокойство донимало его. Он чувствовал, что завтра настанет роковой день. Либо он заставит всех уважать себя, либо окончательно превратится в ничтожество.

В темноте раскатился густой голос Завида Негочевича:

– Встала Обида в войске Даждьбожьего внука, вступила девою на землю Троянову, восплескала лебедиными крылами на синем море у Дона, плеща ими, прогнала счастливые времена. Перестали князья ходить на поганых, ибо сказал брат брату: «Это мое, а то мое же», и начали князья про малое говорить: «Это великое» и сами на себя крамолу ковать, а неверные со всех сторон приходили с победами на Русскую землю. О, далеко залетел сокол, птиц бьющий, – к морю! А Игорева храброго войска не воскресить. О нем воскликнула Карна, и Желя помчалась по Русской земле, разбрасывая людям огонь из пламенного рога. Жены русские заплакали, причитая: «Уже нам своих милых мужей ни мыслию не промыслить, ни думою не придумать, ни очами не повидать, а и до золота и серебра и вовсе не дотронуться!..»

Изумлённый Савелий подступил к костру, уселся меж ратниками и челядинами, навострил уши. Никогда ещё не доводилось ему слышать ничего подобного. Были в Новгороде гусляры, певшие о походах, были и скоморохи, тешившие чадь небылицами, но всё это было незамысловато, просто. Здесь же чувствовался размах необыкновенный, какая-то всеохватность, позволявшая воочию представить себе и волков, рвущих добычу, и поле, усеянное телами княжьих гридей, и лучезарного Хорса, взирающего сверху на побоище. Люди слушали боярина, заворожённые образами, потрясённые невероятной пронзительностью каждого слова. Для них, северных жителей, привыкших иметь дело с варягами и чудью, удивительно было слышать сказ о соплеменниках, павших под саблями половцев. Давно уж никто из новгородцев не ходил ратью в Дикое поле. Хоть и вещали певцы на площадях да в палатах боярских о витязях старых времён, рубавших головы кочевникам, все их старины казались байками, вроде сказа о Марье-Морене да древнем царе Александре, вознёсшемся к небу на лебедях. Где-то в закромах новгородской памяти ещё сидели осколки преданий о киевском князе Владимире, заточившем в поруб боярина Ставра Годиновича, но кто же теперь почитал киевского властелина? Руки коротки у нынешних-то князей добраться до новгородцев, оттого и заботы ихние, княжеские, казались жителям Ильменя чем-то далёким и чуждым. А потому, вслушиваясь в голос Завида, ратники вдруг постигали, что и на полудне живут такие же люди, говорят на том же языке, верят в тех же богов и поклоняются тем же стихиям.

Из полумрака явился Моислав Олисеевич. Растолкал сидящих, влез между ними и устремил пристальный взгляд на Савелия. Тому стало совсем не по себе. Вид у поповича был какой-то взъерошенный, по лицу гуляла глупая улыбка, он моргал, и всякий раз, когда Савка поворачивал к нему голову, растягивал губы ещё шире. И хоть молчал он, но казалось, будто говорил, причём, обращался именно к Савелию. Купец заволновался, прислушался. «Варварин день», – зашелестело на ветру. Вздрогнув, Савелий Содкович очумело оглянулся, потом опять посмотрел на Моислава. «Варварин день», – повторил ему бестелесный голос. Это говорил попович – одним горлом, почти не открывая рта.